В эту эпоху римский рабовладелец и землевладелец точно фиксируют свое знаменитое деление сельскохозяйственного инвентаря на орудия немые (instrumentum mutum — телеги, плуги), орудия полугласные (instrumentum semivocale — окот) и орудия гласные (instrumentum vocale — рабы). Но вернувшийся из походов и севший на землю римский легионер очень скоро убеждается, что его старая мечта о зажиточной крестьянской жизни далеко не так привлекательна, а часто вместо желанной самостоятельности несет одно разорение. Отсюда необычайная популярность старинного лозунга об аграрном законе, даже несмотря на сомнительные результаты его применения на практике.
Рядом с развитием латифундиального землевладения и рабовладения усилился торгово-денежный и ростовщический капитал. Это усиление стояло в непосредственной связи с новым подъемом римской завоевательной политики. Походы Лукулла и Помпея на восток и крушение последней крупной эллинистической монархии царя Митридата создали новый приток драгоценных металлов в Рим и предоставили римским откупщикам широчайшее поле для их эксплуататорской деятельности. О росте римских финансов можно судить уже по тому факту, что походы Помпея подняли доходы Римского государства податями с новых провинций с 38 до 64 миллионов золотых франков. Этот прирост финансовых средств, львиная доля которых попала в карманы римских ростовщиков и людей, близко к ним стоявших, вызвал новый напор ростовщичества на самостоятельных производителей, с обычным результатом разрушения и разорения всех форм, «при которых производитель еще является собственником своих средств производства».
Понятно, почему Цицерон так негодует по адресу Катилины: «Ни в Риме, ни в самом захудалом углу Италии не найдешь ни одного запутавшегося должника, которого не удалось бы ему присоединить к своему неслыханно-преступному союзу». Поэтому неудивительно, что лозунг кассации долгов приобретает в эту эпоху особо острый смысл и значение. Разумеется, оба этих кардинальных факта — усиление латифундиального землевладения и ростовщического капитала — создавали весьма благоприятные условия для демократической агитации. Но в то же время наряду с ослаблением и рассеянностью сельской демократии два обстоятельства осложняли политическую ситуацию для демократической партии.
Для городской демократии аграрная реформа уже потеряла свое былое значение. Римский люмпен-пролетариат привыкал жить за счет своего общества. Пусть это существование было достаточно скудно, — беспечная и красочная жизнь большого города притупляла здоровые политические инстинкты, и только программа нового долгового законодательства еще могла рассчитывать на поддержку части городского населения. Иначе трудно понять, как мог Цицерон, выступая против наиболее разработанного аграрного законопроекта I века, внесенного в 64 году Сервилием Руллом, позволить себе перед своей аудиторией такие блестящие, хотя и сомнительные, ораторские эксперименты, как: «Нет, квириты, послушайтесь меня, не давайте вырвать у вас то, что обеспечивает вам влияние, свободу, голос, достоинство; дорожите этим городом, форумом, играми, празднествами, всеми остальными выгодами городской жизни; или вам приятно будет, оставив все это, оставив весь этот блеск республики, дать прикрепить себя к какой-нибудь сипонтинской пустыне или к зачумленной трясине Салапии?»; или: «Если бы было предложено разбить Марсово поле на наделы и назначить каждому из вас по два фута, — чтобы ему было где стоять, — вы предпочли бы вместе все пользоваться им всем, чем каждый — незначительной частью его».
Эта поразительная смесь демагогии на тему «хлеба и зрелищ» и плоского издевательства над аграрным уравнительством могла импонировать только типичному люмпен-пролетарию, а не крестьянину. У подобных элементов такие рискованные комплименты и шутки только и могли рассчитывать на успех. Очевидно, сельские интересы были более чем слабо представлены в самом Риме. Именно этот факт объясняет неудачу рулловского законопроекта. Народный трибун, даже с внешней стороны пытавшийся подойти к народным низам (по язвительному замечанию Цицерона, Рулл «стал носить тогу старомодного покроя, запустил свою наружность, отрастил волосы и бороду»), был принужден взять свой законопроект обратно еще до голосования.
По-видимому, и уход Катилины из Рима в Этрурию к войскам Манлия объясняется слабостью революционных настроений в самом Риме: в городском плебсе Рима было мало людей, жаждавших переворота (cupidi rerum novarum). Невольно хочется думать, что имело свой смысл неосторожное словечко Рулла, якобы вырвавшееся у него в сенате и так ловко и умело использованное против него Цицероном: «Городской плебс забрал себе слишком много силы в государстве: нужно вычерпать его (exhaurienda esse)».