Но ведь вопрос заключался в резонансе этих пламенных призывов, и, если судить по отдельным словечкам Цицерона, этот резонанс был не очень велик. Издеваясь над Руллом, Цицерон представляет курьезнейшую, по его мнению, сцену, когда народный трибун «пошлет Гнею Помпею повестку, текст которой, очевидно, уже заготовленный им, будет гласить так: Рнею Помпею, Гнееву сыну, — «Великому» он вряд ли припишет... — от народного трибуна и децемвира Сервилия Рулла». Для самого Цицерона, а также и для его слушателей казалось более чем смешным, как народный уполномоченный будет требовать каких-то отчетов от могущественного полководца, от подлинного «владыки», по терминологии Макра.
Взаимоотношения между колониальными императорами и демократической партией получали свой особый колорит из-за того, что новоявленные «владыки» нуждались в услугах обветшалого государственного аппарата республики. Наделение солдат землей могло, конечно, проходить антиконституционным путем, через военную диктатуру, как это сделал Сулла, но этот путь еще не получил достаточного юридического оправдания в глазах римского общества. Недаром одним из главных пунктов аргументации Цицерона против Рулла было намерение скомпрометировать народного трибуна указанием на то, что Рулл стремится к легализации земельных владений сулланских посессоров. Сенатская олигархия вовсе не была склонна санкционировать чрезмерные притязания руководителей военщины, даже несмотря на свою социальную близость с ними, так как опасалась за свою доминирующую роль в государственной машине. Волей-неволей предводителям армий приходилось искать какой-то компромисс с римскими «народниками» (populares). Искание такого компромисса облегчалось тем обстоятельством, что сама армия, несмотря на свой профессионализм, была все же частью народа.
Таким образом, расстановка социальных сил вела к тому, что один из популярнейших лозунгов римской демократии — аграрный закон — начинал получать своеобразное одностороннее применение. Объектом земельного наделения переставало служить римское гражданство в целом, и путь к наделу лежал через военную службу. Рулловский законопроект был последней крупной попыткой провести земельную реформу в широких масштабах для всего римского гражданства. Его крушение было сигналом не только последнего революционного выступления римской демократии — катилинарского движения, но и грозным признаком того, что старинные демократические лозунги перехватывались новой силой, пока еще кокетничавшей с демократией, но по существу наиболее ей враждебной. Само катилинарское движение пыталось по-своему использовать этот новый социальный фактор: пока Катилина сидел в Риме, его сообщник Манлий набирал армию в Этрурии. Это не было военным бунтом, а судорожной инстинктивной попыткой римских демократов использовать то же самое орудие, первое применение которого показал Сулла, которым мог воспользоваться в данный момент Помпей и которое впоследствии создало цезаризм.
Точная характеристика катилинарского движения по его социальным признакам является нелегкой задачей. Историк встречается здесь с двумя основными препятствиями — с густыми черными тонами, наложенными на Катилину и Цицероном и Саллюстием, и с резко морализующими тенденциями, которые особенно заметны у Саллюстия.
Несомненно, что провал рулловского законопроекта развязал в римском обществе какие-то потенциальные, готовые вспыхнуть революционные силы. Риторический вопрос Цицерона в его крайне фрагментарной первой речи против Рулла уже намекает на грядущие для государства опасности: «Какой оплот остается у вас для защиты и республики и вашей собственной свободы, вашего собственного достоинства, когда Рулл и все те, которых вы боитесь гораздо более, чем Рулла, во главе войска, в которое поступят все неимущие и на все готовые люди, с казной, полной золота и серебра, займут Капую и прилегающие к Капуе города?» Совершенно бесспорно, что Цицерон намекает на катилинарцев: сенат, составлявший его аудиторию, боится именно их более, чем Рулла. И тут же дается первый штрих, рисующий социальную физиономию этих опасных людей, — нужда и нечестность (egentes atque improbi). Почти полная синонимичность этих понятий в толковании Цицерона довольно ярко характеризует и оратора и слушателей. И вообще весь римский государственный организм представляется Цицерону одержимым каким-то «внутренним домашним злом». Все это крайне неотчетливо, но ставит первую веху на пути исторического анализа — для типичного представителя римской плутократии, каким был Цицерон, бедность нечувствительно переходит в нечестность.