Цицероновская классификация здесь обрывается, так как последний разряд катилинарцев, «из которого произрастут новые катилины», принадлежит к области уголовно-нравоучительного романа, созданного родосской риторикой оратора. Цицерон характеризует здесь не столько реальных участников движения, не один из его основных кадров, сколько размножает портрет своего врага. Это «все прелюбодеи, все развратники и бесстыдники», которые ходят «напомаженными, щегольски причесанными, гладко выбритыми или с изящной бородкой, в туниках с длинными рукавами, ниспадающими до самых пяток, закутанными в целые паруса, а не тоги», которые «научились не только любить и быть любимыми, не только танцевать и петь, но также владеть кинжалами и приготовлять ядовитые напитки». Цицерон и сам чувствует, что зашел чересчур далеко в своих ораторских эффектах, и на свой вопрос: «Чего же хотят эти жалкие люди?» — находит, правда, язвительный ответ: «Неужели взять с собой в лагерь своих развратных девчонок? Да и как, в самом деле, им обойтись без них, особенно в теперешние уже длинные ночи!» Но за этой язвительностью зияет пустота. Странная задача у будущих катилин!
Таким образом, произведенная Цицероном попытка рассечения катилинарцев на разряды крайне искусственна и представляет собой искусную риторизацию действительности, рассчитанную главным образом на воздействие на толпу, которая не без удовольствия могла слушать издевательства над задолжавшими собственниками и развратными кутилами. Оратору пришлось по возможности вуалировать основной факт экономического положения, а именно: бешеный натиск ростовщического капитала и на античную собственность, и на мелкого производителя.
Цицерон имел все основания для такого ретуширования действительности. Вторжение ростовщического капитала в античный способ производства вело только к усилению эксплуатации, к вечному возобновлению одной и той же формы, причем менялись только ее субъекты или, в блестящей формулировке Маркса: «Обремененный долгами рабовладелец или феодал высасывает больше, потому что из них самих больше высасывают. Или же в конце концов они уступают свое место ростовщику, который сам становится земельным собственником или рабовладельцем, как всадники в древнем Риме. Место старого эксплуататора, у которого эксплуатация носила более или менее патриархальный характер..., занимает грубый, жадный до денег выскочка. Но самый способ производства не меняется»[14]. Экономическая борьба, лежавшая в основе катилинарского движения, была борьбой должников всякого рода и размера, городских и деревенских, части крупных и массы мелких против этой неустанной работы ростовщического капитала, опутавшего римское общество.
Сам Цицерон впоследствии прекрасно сознавал, во имя чего произошла смута 63 года: «Никогда еще так не стремились к неплатежам, как во время моего консульства, — этого добивались вооруженным образом люди всякого рода и сословия; я им сопротивлялся так, чтобы уничтожить все это зло в государстве», и, как истый поборник ростовщических интересов, этот «политический лицемер», по характеристике Моммзена, прибавляет: «... и после уничтожения надежды на обман наступила необходимость платить». Это движение массы должников осложнялось присоединением к нему безземельных и малоземельных крестьян, жертв того же ростовщического капитала и земельных захватов со стороны крупных землевладельцев. Неудача рулловского законопроекта заставила и сельскую демократию, стремившуюся осесть на собственных наделах, связаться с антиростовщической революцией.
Порочный круг, в котором вращались социальные революции античности, заключался в том, что для своего полного успеха восставшие массы должны были ликвидировать самый рабский способ производства и для этого блокироваться с рабами. Нужно было почти поголовное закрепощение населения рабовладельческим государством, чтобы произошла финальная революция, положившая конец рабовладельческой социальнонэкономической формации. В движении катилинарцев, этом «анархистском комплоте», по Моммзену, движении, отличавшемся сравнительно большим радикализмом, несмотря на всю свою судорожность и прерывистость, наблюдается известная половинчатость по отношению к этому «гвоздю» революции.