И Гектору ведома судьба родного города:
И все-таки каждый из героев «Илиады» смело идет навстречу своей судьбе — и Ахиллес совершает свои подвиги, и Гектор защищает свою родину.
Если борьба за доступ к Черноморью дала «широкий» сюжет «Илиады», а привлечение фессалийского героя Ахиллеса — «узкий», то завязка троянского цикла, не раз прорывающаяся в гомеровском повествовании, взята из божественного мифа, вскрытого в своих наиболее древних формах Узенером. Похищение Прекрасной Елены «богоданным» Парисом, гнев оскорбленного Менелая И его брата — вот внешний повод к войне, если придерживаться фукидидовской терминологии при классификации причинностей в историческом процессе.
Елена, эта классическая красавица древней Греции, имеет, несомненно, божественную родословную, ее культ сохранился в целом ряде мест в классическую эпоху, будучи особенно замечателен в лаконской Терапне.
Ее, согласно древним сказаниям, похищал не только Парис, но и Тесей, от которого она была избавлена своими полубожественными братьями Диоскурами. И наконец, дошел еще остаток старинного мифа, впоследствии искаженного и Стесихором, и Еврипидом, где божественная красота сохранила свою незапятнанность, так как Елена на самом доле была унесена Гермесом в Египет, откуда после окончания Троянской войны и возвратилась к своему законному супругу Менелаю. В этом мифологическом отрывке, курьезным образом использованном для морального обеления знаменитой красавицы, так как, согласно дополнительному мотиву, только образ Елены принадлежал Парису, сохранился отголосок древнего мифа о краже похитителем света Гермесом небесной богини Елены. Божественный образ Елены в значительной степени очеловечен у Гомера.
И тем не менее оформитель эпоса испытывал некоторую беспомощность, когда перед ним стояла задача описать красоту женщины, из-за которой умирали ахейские и троянские герои. Еще Лессинг указал на значительность эстетического приема, при помощи которого Гомер в первый раз показывает Елену, описывая не прямо ее красоту, а лишь впечатление, произведенное ею на троянских старцев.
И над Еленой тяготеет своеобразный рок. Если гомеровский герой должен сражаться, то героиня должна любить. Пусть она считает себя обладающей взором псицы (Kunopis) за свое прелюбодеяние, пусть она не желает взойти на ложе Париса, когда он оказался побежденным в поединке с ее прежним мужем, — ей приходится ласкать изнеженного сластолюбца, так как этого требует грозная богиня любви, «дивная» Афродита.
Елене нужно повиноваться и идти на зов любви:
Рок любви над Еленой, рок смерти над Ахиллесом, Гектором и даже над почти насильным похитителем ее ласк — Парисом. Так сконструирован у Гомера этот образ легендарной красавицы, которую величайший поэт европейской буржуазии, Гёте, сочетал таинственным браком с доктором Фаустом, своим alter ego и спутником своего творческого пути, а хищники из Ругон-Маккаров Второй империи вывели на опереточные подмостки в виде полуобнаженной кокотки наполеоновского Парижа. От небесной богини до оффенбаховской «Прекрасной Елены» — таков путь одного из самых пленительных и вместе с тем таинственных образов женщины в мировой литературе. Даже античный прообраз средневекового Фауста, полулегендарный соперник христианства Симон, мог сочетаться в глазах своих последователей браком с якобы новым воплощением этого прообраза женской красоты в античном мире, хотя, по злостным инсинуациям христианских полемистов, это новое воплощение было обретено им в каком-то грязном вертепе.
Центр тяжести «гомеровского вопроса», несомненно, связан с вопросом о композиции «Илиады», и само представление о «Гомере» тесно зависит от того или другого решения этого вопроса. Когда Вольф и Лахманн (конец XVIII — первая половина XIX в.) считали, что обе гомеровские поэмы были оформлены только во времена Писистрата и материал для их оформления состоял из отдельных коротких песен, видоизменявшихся и продолжавшихся поколениями певцов (Вольф), или из оформленных до писистратовой эпохи 15 отдельных поэм (Лахманн, для «Илиады»), то это было, с одной стороны, открытым отрицанием «ком-позиционности» гомеровских поэм и грубой механичностью в решении гомеровского вопроса, а с другой — чрезвычайно неясным пониманием сущности «народной» поэзии, на безыменные плечи которой возлагалось все гомеровское творчество.