Лукиановский Менипп, подвизавшийся в царстве мертвых, получил в напутствие от «бледно-желтого старикашки» Тирезия последнее слово земной мудрости и последний завет: «Лучшая и самая разумная жизнь — это жизнь невежд. Оставь нелепые исследования небесных светил, не ищи целей и причин и наплюй на сложные построения мудрецов. Считая все это пустым вздором, преследуй в жизни только благополучие данного мгновения. Все прочее минуй со смехом и не привязывайся ни к чему прочно».
Если бы не усмешка, сквозящая в этой проповеди не то обскурантизма, не то философского нигилизма, ее можно было бы принять за чистую монету. Но это всего лишь итог наблюдений бесстрашного ума, разочаровавшегося в прошлом и настоящем и не видящего будущего. Лукиан вместе с аттической простотой и изяществом своей прозы сохранил и лучшие традиции эллинской науки, — стремление к свободному познанию мира, из которого вынуты таинственные силы и божественные сущности, — сохранил эту традицию в эпоху, для которой лучшие традиции античности были уже мертвым грузом, а наука чуть ли не превратилась в помесь магического заклинания с чудотворным действием. Именно с точки зрения этих традиций окружавшая Лукиана действительность могла вызвать с его стороны только злую иронию. Лукиан с одинаковой усмешкой взирал и на умирающую греко-римскую культуру, и на восточного пришельца — растущее христианство.
ФЛОБЕР И «САЛАМБО»
Роман Флобера «Саламбо» является одним из замечательных достижений западноевропейской литературы XIX века. В чисто литературном смысле он знаменует собой отход от прежних приемов построения исторического романа, практиковавшихся в эпоху романтизма. Для писателей, как Виньи или Гюго, исторический сюжет был только маскарадом, скрывавшим вполне определенные политические симпатии и программы. Задача, поставленная Флобером, была совершенно иной — дать историческую документальность, воплощенную в художественные образы.
Современники Флобера не вполне поняли задачу писателя — для значительного числа их подлинный реализм флоберовского творчества приобретал какой-то сомнительный и даже циничный отпечаток. Однако Флобер твердо шел своим путем.
Почти одновременно с «Саламбо» появился самый крупный роман Гюго «Отверженные», и, несмотря на все уважение Флобера к автору «Отверженных», он с полным правом замечал, что «современнику Бальзака и Диккенса непозволительно так неверно, так фальшиво описывать общество».
Строгая историческая документация и творческая фантазия художника находятся между собой как бы в некотором: антагонизме, который может быть примирен только в каком-то высшем синтезе. Этот антагонизм чувствовался и самим Флобером, который, с одной стороны, горделиво заявлял, что ему «плевать на археологию», а с другой — торжественно проповедовал: «... если деталь не соответствует действительности, нравы не проистекают из религии, а факты из страстей... если одеяния и архитектура не приноровлены к обычаям и особенностям климата, одним словом, если нет гармонии, — значит я на ложном пути».
Флобер «плевал» на археологию, но проделал гигантскую работу над изучением всех доступных ему трудов по истории древнего Карфагена; он хотел соответствия действительности с деталями — и не осталось почти ни одного древнего автора, писавшего о карфагенской истории, который не был бы им изучен. И здесь нет никакого противоречия, так как художественное творчество исторического романиста, отправляясь от «документальной» действительности, имеет свои собственные права и, как увидим ниже, свою собственную идеологию.
Действие романа развертывается на фоне самого крупного события в политической истории древнего мира — образования «всемирной», если придерживаться географических масштабов античности, Римской империи. Грандиозность этого процесса ясна не только в исторической перспективе. Его современник, последний крупный представитель эллинской историографии, Полибий, считал основной задачей своей «Всемирной истории» уяснение следующего вопроса — «каким образом и при каких общественных учреждениях почти весь известный мир подпал единой власти римлян в течение неполных пятидесяти трех лет?» Казалось бы, что у Полибия имелись все данные для разрешения поставленной им проблемы. Теоретически образованный политик, практический дипломат, прекрасно знакомый с положением современных ему греческих государств и с внутренней жизнью самого Рима, Полибий оказался не в состоянии дать сколько-нибудь удовлетворительное разрешение этой проблемы. Полибию не помогла в этом даже близость к римскому полководцу Сципиону Эмилиану, вместе с которым он принимал участие в так называемой третьей Пунической войне, закончившейся «потоком и разграблением» знаменитого соперника Рима. Карфаген был не только разрушен до основания и отдан на разграбление римским легионам, но даже самое место, на котором он стоял, запахано и предано вечному проклятию римскими жрецами.