Значительно видоизменена Флобером характеристика Спендия, этого главного по своей политической устремленности противника Гамилькара. Для Полибия «Спендий — раб, перебежавший от римлян к карфагенянам, человек необыкновенной силы и отважный на войне. Он опасался, что господин его может явиться в Карфаген и получить обратно своего раба. Поэтому Спендий делал все для того, чтобы не допустить до примирения наемников с карфагенянами». Флобер свободно, но в пределах исторической реальности, изобразил Спендия рабом Гамилькара, освобожденным пирующими наемниками.
Несколько перемещен у Флобера и центр характеристики Спендия. У Полибия основной упор сделан на его физическую силу и отвагу, а для Флобера Спендий — умелый и сообразительный психолог, одинаково ловко воздействующий и на массу и на несколько тяжелодумного в своей страсти Мато.
Несмотря на нелюбовь Флобера к буржуазной культуре, — ведь хотел же он именно в «Саламбо» утопить «буржуа в гроте одиннадцати тысяч градусов», — французский романист никогда не имел сколько-нибудь определенного политического идеала, а освободительная борьба пролетариата была ему органически чужда. И тем не менее, флоберовский Спендий — настоящая победа художника, давшего в своем персонаже выразительное олицетворение той классовой ненависти, которую питали рабы к своим господам. Реализм Флобера здесь полностью себя оправдал.
Гораздо сложнее трактуется Флобером образ Мато. Одна сторона этого образа — но как раз менее всего значимая для романа — взята в реально-историческом плане. Вождь ливийских наемников, отважный и неукротимый воин, грубо и наивно суеверный, — таков Мато с этой почти что «полибиевской» стороны. Но волей писателя он превращен чуть ли не в романтического героя, одержимого своей страстью к Саламбо; в романе в один причудливый клубок слиты стихийная страсть «варвара» к девушке, чуждой ему и гораздо более высокой культуры, своеобразная, несколько противоречащая его первобытной солдатской натуре сентиментальность и даже эротический экстатизм, так как предмет его страсти незаметно для него сливается с образом богини Танит, этой «небесной богини», покровительницы Карфагена. Сам по себе этот второй, целиком созданный Флобером облик Мато может быть принят и даже понят, несмотря на то, что он является продуктом сложнейшего лабораторного творчества писателя, хотя, конечно, он плохо соответствует «ярости африканских страстей», которую хотел живописать Флобер.
Образ Мато в целом наиболее характерен для всего метода флоберовского творчества, пытавшегося на базе строгих исторических изысканий создать сложную ткань «современного» романа, как он его понимал. В понимании образа Мато чувствуется некоторая принужденность, хотя Флобер, следуя аналитическим приемам, примененным им в «Госпоже Бовари», пытался до некоторой степени оправдать всю эту усложненность психологической характеристики вождя наемников. Эта принужденность особо ощутима для историка, так как, поскольку мы вообще можем судить по историческим и литературным типам, жизнь чувств в древности была гораздо целостней и проще, чем это изобразил Флобер.
Но если для создания образа Мато у Флобера были, хотя и скудные, указания Полибия, то фигура главной героини романа создана целиком самим Флобером. Флобер прекрасно сознавал всю трудность затеянного им предприятия. По его мнению, «никто, ни из древних, ни из современников, не может знать восточную женщину». Вряд ли можно согласиться с этим взглядом Флобера на какую-то особую и специфическую непроницаемость восточной психологии. Трудность его работы скорее вытекала из поставленной им неисполнимой задачи создать в среде карфагенской знати, про представителей которой он пишет, что «привычка к странствованию и ко лжи, к торговле и к власти наложила на них отпечаток коварства и грубости, скрытой и судорожной жестокости», какой-то двойник святой Терезы, символ религиозной экстатичности, своего рода отреченности от духа торговли, захвата и грабежа, которым все дышало вокруг нее. Но дело в том, что финикийская религия вообще, и в частности карфагенская, плохо известны современной науке. Древнесемитическая религия, поскольку о ней можно судить, была чересчур бедной, чтобы допустить возможность создания такого образа, как Саламбо, а более поздние религии Сирии были слишком богаты сексуальной эротикой, заимствованной ими из земледельческих культов Малой Азии и старинного Двуречья, чтобы оправдать перевоплощение католической подвижницы в карфагенскую девственницу.