Уже одна эта нескромность Антониева биографа в корне губит всю многогранность искушений Антония; они предложены ему Флобером, а отнюдь не реальными возможностями подвижника. Как только умерли родители Антония, он покончил с жизнью «в миру» и отдал свою сестру «в дом девственниц». Это свидетельствует о том, что пропаганда аскетизма не являлась каким-либо новшеством в Египте его эпохи. Флобер лишь вскользь касается этого эпизода, а, может быть, горестное воспоминание его Антония о том, что «сестра издали делала мне знаки, чтоб я вернулся», представляет собой трогательный и правдивый минимум в исповеди, служащей прологом всего «Искушения». Около пятнадцати лет он вел аскетическую жизнь среди сподвижников в окрестностях Гераклеополя, но затем, стремясь к более полному одиночеству, перебрался через Нил и устроился полным анахоретом у Аравийских гор, в Писпире, где занимался плетением циновок, общением с богом и борьбой с демонами.
Уход Антония к одиночеству и последующий его успех в привлечении сотоварищей подозрительно совпадает с максимальной изнуренностью Римской империи в борьбе различных претендентов на престол, господстве разнузданных армий и разорении городов.
Вступил в свои права последний этап существования рабовладельческого общества, характеризовавшийся развитием самой яростной эксплуатации общественных низов и закрепощением всех трудовых элементов общества. Немудрено, что даже благочестивый составитель биографии Антония говорит о множестве христиан, стекавшихся к строгому отшельнику в поисках спасения от несправедливостей судебных органов и от чиновников фиска. Если в «Саламбо» Флобер дает грандиозное социальное полотно, на фоне которого бледнеют переживания самой героини романа, то в «Искушении» этот социальный момент не только упущен, но и просто искажен, так как Антоний мало того, что не чувствует грозного дыхания социального кризиса, но даже искушается превращением в Навуходоносора и прелестями царицы Савской. Таким образом, неубедительность переживаний центральной фигуры еще более подчеркивается неверной характеристикой социальной обстановки, породившей психологическую атмосферу переживаний флоберовского героя.
В Писпире Антоний провел почти двадцать лет, а затем, в поисках еще большего уединения, отправился вместе с караваном бедуинов к Красному морю. Там, на крайнем востоке Фиваиды, он нашел последнее убежище, откуда только в редких случаях появлялся в Писпире.
Интересно, однако, что даже из этой глуши он поддерживал связь с Александрией и совершил туда в 338 г. путешествие, чтобы приветствовать вернувшегося из ссылки александрийского архиепископа Афанасия, главного противника арианизма. Дружба Антония с Афанасием несколько загадочна. Трудно определить, что могло соединить александрийского специалиста по христологическим вопросам с неграмотным анахоретом. Сомнительно, чтобы это было знаком трогательного единства между бежавшим от мира анахоретом и одним из крупнейших представителей все более и более обмирщавшегося епископа. Скорее властный Афанасий мог пользоваться славой Антония как подвижника и им самим в качестве мощного орудия против еретических измышлений александрийского дьякона.
В громадном параде еретиков всякого масштаба и калибра, который проводится Флобером перед искушаемым Антонием, одно место несомненно оправдано. Это — краткий монолог Ария: «Безумцы, ратующие против меня, берутся истолковать бессмыслицу; чтобы не срамить их до конца, я сочинил песенки, такие забавные, что их знают наизусть на мельницах, в кабанах и в гаванях». Нельзя сказать, чтобы дошедшие до нас отрывки Ариевой «Талии» — так называлась его длинная поэма, посвященная защите арианства, — отличались «забавностью». Поэтически они банальны, и, чтобы оценить их содержание, нужно быть представителем александрийской «черни», для которой богословская формула все же покрывала какие-то экономические надежды и чаяния.
Но один факт вполне установлен — «песенка» Ария распевалась александрийским простонародьем, и для борьбы с популярностью своего злейшего врата Афанасий выносил свою живую «икону» — знаменитого и, по всей вероятности, импонировавшего только этой «арианской» аудитории отшельника. Неверный ракурс, в котором построено у Флобера изображение переживаний Антония, заключается в том, что все они перенесены почти исключительно на почву рационалистических умствований и мудрований, причем социальный момент выключен целиком и даже элемент сексуально-чувственный, имевший столь большое значение в анахоретской жизни, оттеснен на задний план.