Конечно, может последовать возражение — только на читателя определенной культуры. Да, но ведь у этого же самого читателя есть и «Песнь о Нибелунгах», и «Песнь о Роланде», и если подобно Трельчу говорить о современной европейской культуре как о некоем синтезе, то совершенно ясно, что доля древних германцев в этой культуре не меньше греческой; но, тем не менее, именно Гомер, а не Нибелунги, именно в Греции человеческое детство «развилось всего прекраснее» (Маркс)[3], именно «один народ должен ты изучать, возможность изучать который уже есть высокая слава и выделяющая редкостность, — греков» (Ницше). Как раз на примере «Илиады» ясно сказывается, что по отношению к этой конкретной художественной индивидуальности, какой является гомеровская поэма, одного голого указания на исключительную роль греков и Греции в истории человеческой культуры еще мало, и, может быть, конечным пунктом последнего гомеровского исследования будет некий нерастворимый осадок, подобие недоказуемой математической аксиомы, именем для которого и следует оставить слово «Гомер».
Если древняя Греция, по Марксу, прелестна «как никогда не повторяющаяся ступень», то на этой ступени существовал и никогда не повторявшийся поэт, сумевший так оформить эпические предания своего народа, что не только родная ему малоазиатская Иония, но и вся Греция сделала его просто «поэтом», даже не нуждающимся в особом имени. И нарицательное имя может быть собственным. Недаром Шиллер недоумевал, как Гёте мог подвергнуться лахманновскому миражу, хотя, впрочем, автор «Фауста» понемногу обрел в себе веру в живого Гомера. Разумеется, прав в конечном счете Виламовиц: «Пусть для нас станет ясным, что в Гомере как в человеке для нас заключается вовсе немного. Нам важна "Илиада", ее поэт или поэты в ней, поскольку они дали что-то индивидуальное в своих стихах. Имя — звук пустой (Schall und Rauch), и, если все следы его телесного существования сметены, это не может быть поставлено ему в укор. Также и в науке значима лишь истина, которая достигнута: она укрепляется и остается.
Тот, кто добыл ее, рано или поздно станет безразличен». Может быть, именно поэтому Пушкин только «старца великого тень чуял смущенной душой». А древний эллин, канонизировавший Гомера в своей литературе и обиходе, желая своеобразно выделить фигуру «поэта», сделал его даже слепым в своей иконографии, как бы подчеркивая гениальность оформителя своего древнего эпоса, сумевшего слепыми глазами увидеть недоступное зрячим. Для определенным образом установленного научного ума могло казаться, что только теории Вольфа — Лахманна открывали двери подлинного научного познания: в них «Гомер» разлагался на более мелкие, как будто лучше осязаемые величины, он как бы атомизировался, и в этом атомизировании и усматривалось решение «гомеровской» проблемы. Но что делать, если этим совершенно не решалась задача понимания «Илиады» как нормы и недосягаемого образа? Именно этим последним путем не «Гомер» (в кавычках), а просто Гомер возвратился в какой-то форме в рамки научного исследования.
Однако у каждого поэта есть своя собственная судьба. Как уже указано Виламовицем, «имя — звук пустой»; и действительно, слову «Гомер» трудно даже придать какое-либо личное звучание, — он скрыт для нас за величественным эпосом «Илиады». Каллин в 680 г. до н. э. знает Гомера, но как автора «Фивиады». Это древнейшее свидетельство о Гомере. Тщательные изыскания того же Виламовица приводят к небогатому результату, что Гомер был уроженцем Смирны, жил и творил на острове Хиосе, где его имя из эолийского Гомар (Omar) стало ионийским Гомер (Omer). Хронологически получается дата около 750 г. до н. э., совпадающая со временем возникновения «Илиады». Таким образом, Гомер — один из немногих мировых поэтов, всецело растворившихся в своем произведении, характер которого таков, что оно эпически объективно и хранит упорное молчание о субъективной личности своего автора. В эпосе увековечен только безымянный, хотя и имеющий свое имя его предшественник, «вдохновенный», «чтимый в народе», «преисполненный бога» Демодок, да и то при сомнительном условии, что мы припишем сказочный эпос «Одиссеи» творцу подлинно героического эпоса «Илиады». А это последнее допущение более чем сомнительно. В упоминании Смирны, как места рождения Гомера, как бы запечатлен и канонизированный на много веков язык эпической поэзии древних греков. Именно этот город служит местом постоянной вражды греков ионийского и эолийского наречий до тех пор, пока ионийцы окончательно не завладели им. И язык греческой эпики остался ионийским с равномерно рассеянной примесью эолизмов. И таковым он удержался, несмотря на начавшееся господство аттицизма в греческой литературе.