Неверная установка на чисто интеллектуальные переживания Антония и аскетов его типа привела Флобера к грубейшему анахронизму финала его произведения. Когда флоберовский Антоний видят «маленькие шаровидные массы величиной с булавочную головку и покрытые кругом ресницами», он оказывается современником естественной науки нового времени, менее всего подходящей, даже в смутных предчувствиях античной эпохи, для человека, жившего в момент потускнения и полного упадка всякой подлинно научной мысли. А когда тот же Антоний желает «погрузиться до дна материи, быть самой материей» и для него при настоящем дне и открытом небе — в «самой его середине, в солнечном диске, сияет лучами лик Иисуса Христа», то историческая противоречивость флоберовского героя еще более обнажается. Пусть его Антоний, «осеняет себя крестным знамением и становится на молитву» — этому никто не поверит.
Перед нами своеобразная трагедия всей флоберовской жизни. На протяжении своего, огромной значимости, художественного творчества писатель дал нам картины разложения буржуазной семьи, карикатуры на буржуазную общественность, дал нам образец подлинно исторического романа и вдруг надел на себя маску невежественного фиваидского анахорета в произведении, занимавшем его всю жизнь, не дававшем ему спать более пяти часов в сутки при своем окончательном оформлении.
В типах различной религиозности, различных чудотворцев, словопрениях и тонкостях различных ересей, картинах и видениях прошлого Эллады читателю преподносится разброд буржуазной мысли в период, начавшийся июньскими днями 1848 г. и кончившийся расстрелом коммунаров. Если внимательно вчитаться в произведение Флобера и подвести ему итог, то один факт может оказаться неожиданным и поразительным: искушениям Антония несть числа, даже заштатный римский божок выведен в качестве крошечного искусителя; но ниоткуда не видно, во имя чего сам Антоний так твердо и самоотверженно стоит на своем посту, во что он верит и как он верит. Или Флобер предполагал у своего читателя твердое знание твердокаменной веры своего героя? Это предположение более чем сомнительно. Сам Антоний не может противопоставить своим искусителям ничего, кроме стенаний о том, что он вдался в какой-то соблазн.
Флобер, изумительный обличитель современной ему буржуазии, не имел своей собственной социальной устремленности, героическая борьба парижского пролетариата в 1848 и 1871 гг. была ему органически чужда. Свое собственное неверие, свой собственный агностицизм относительно проблем мира, физического и социального, он придушил и прикрыл, как гробовой крышкой, тяжкой ученостью «Искушения». Мастер реального историзма в «Саламбо», сумевший из сравнительно небольшого количества источников создать даже детали подлинно исторического романа, превратить фрагментарную мозаику в огромное историческое полотно, оказался, несмотря на всю историческую громоздкость «Искушения», историческим ритором, пытавшимся замаскировать пышной исторической декорацией свои собственные переживания, опустошенные отсутствием идеала и философским агностицизмом.
Интересно наблюдать, как изменялись персонажи флоберовского произведения по мере приближения работы писателя к концу. Кроме чаще появляющегося, чем в последней редакции, дьявола, в первых редакциях можно найти и «веру», и «надежду», и «логику», и «милосердие», и «скупость», и «роскошь» — все бесплотные символы, на которые писатель пытается разложить душу своею героя. Столкновения всех этих фантомов, якобы порожденных душой фиваидского отшельника, с самим отшельником происходят на строго логической почве, менее всего характерной для подлинной Фиваиды. В последней и окончательной редакции все они вытравлены, заменены персонажами и историческими, и мифологическими. Как будто с внешней стороны все обстоит благополучно — голые абстракции защеголяли в конкретно-исторической форме. Но это лишь видимость — вместо реально-исторической действительности получился только псевдо-исторический театр, населенный актерами, принадлежащими далеко не к той эпохе, к которой относит их сам автор. Флобер изнемог в этой длительной попытке дать самого себя.