Проблема исторического романа, исторической драмы еще далеко не является сколько-нибудь исчерпанной. Нет никакого сомнения, что при определении содержания и оформления этого литературного жанра целый ряд произведений будет привлечен в качестве конкретных образцов. Исторический анализ флоберовского произведения приводит к парадоксальному выводу — к констатированию его псевдоисторизма. И это несмотря на то, что отдельные частности «Искушения» выписаны с большой точностью, почти с профессиональным знанием источников. Конечно, история может служить в литературе маской для современности. Быть может, подобный литературный жанр и вполне законен. Но внутренний и мучительный диссонанс флоберовского «Искушения» отчасти и происходит оттого что современная Флоберу действительность буквально подавлена тяжким бременем авторской эрудиции.
Невольно хочется вспомнить, что среди отвлеченных флоберовских персонажей первых двух редакций отсутствует один, и весьма существенный — «истина», хотя ему и полагалось бы присутствовать в таком сообществе, как «вера» и «надежда». Сам Флобер более чем аллегоричен в своем произведении. Его герои любят аллегории и в речах и в действиях. Критик «Искушения» так же имеет право если не на аллегоричность, то на вскрытие конечной аллегоричности объекта своей критики. Самый генезис флоберовского произведения, если его рассматривать в последовательных редакциях, показывает, что нагота авторских аллегорий прикрывалась историческими ризами, показывает, как чуть ли не из формы философского диалога получилась историческая декорация и исторический маскарад. Главный герой этого маскарада, по крайней мере в своем становлении, не имел дела с истиной и не знал ее, как и сам Флобер. И точно таким же образом историческая истина, историческая правда ускользнули от автора. Если на жизненном пути Флобера «Искушение» действительно жило с ним и поэтому является памятником жизни писателя, то на его творческом пути оно осталось только свидетелем его поражения.
«ИПАТИЯ» Ч. КИНГСЛИ
Так Паллад, один из последних талантливых представителей «языческой» поэзии обращался к Ипатии, так же, как и он сам, одной из последних носителей умиравшего эллинства.
Один из героев «Ипатии», епископ Синезий, сочетавший в себе философа-неоплатоника и христианского епископа, приветствовал ту же Ипатию в своих письмах гомеровской цитатой:
Так перекликались между собой в оценке и женской красоты, и человеческой значимости героини романа Кингсли последователь умиравшего «язычества» и приверженец уже победившего христианства. Тем более трагичной представляется судьба самой Ипатии. В марте 415 года н. э., в великопостный день, толпа христианских фанатиков вытащила из экипажа, заволокла в церковь и там совершила своего рода жертвоприношение, содрав с прекрасной, но ненавистной, представительницы проклятого язычества острыми устричными ракушками все мясо до костей и бросив жалкие останки в пламя. Именно эта жуткая трагедия в связи с обрывочностью всех сведений, иллюстрирующих жизнь и учение Ипатии, очень рано превратила ее жизнь почти что в легенду, в блестящий аргумент для борьбы с деспотизмом восторжествовавшего христианства.
Светлый образ Ипатии и ее трагический конец давали прекрасный материал для достижения художественного контраста, а бледность исторических сведений о ней представляла широкий простор фантазии писателя и публициста. В самом деле, не совсем вразумительный и не вполне надежный рассказ историка церкви Сократа и отрывочные, хотя и любопытные фрагменты Гезихия и, в особенности, Дамаския[23], сохраненные византийским лексикографом Свидой, — вот и все, что известно о прекрасной дочери александрийского математика Теона, преподававшей философию Платона в ее позднем, неоплатоническом толковании, а также математику и астрономию. Уже у Дамаския, этого упорного приверженца умиравшего эллинства, Ипатия превращена в «святую» античной религии, достойную конкурентку бесчисленных святых и мучеников христианской церкви. Любопытно, что сама христианская церковь чувствовала некоторую неловкость за кровавую расправу с Ипатией. Приходилось тщательно выгораживать Кирилла Александрийского, чтобы снять с этого признанного авторитета в области христологии и других частей церковной догматики клеймо погромщика.