Это было почти безнадежным делом. Недаром трезвый и саркастический историк поздней Римской империи Эдуард Гиббон замечает — «убийство Ипатии наложило неизгладимое пятно на характер и религию Кирилла Александрийского». По странной иронии судьбы Кирилл, этот ревностный и неутомимый борец за достоинство христианской богоматери, как девы и матери не человека, а именно бога, оказался идеологическим вдохновителем гнусного растерзания девушки, правда, «языческой». Интересно, что растерзанная Ипатия доставила даже материал для христианской агиографии. Составленное около 7 века н. э. житие мифической Екатерины Александрийской почти точно повторяет житие Ипатии. Обе героини, «языческая» и христианская, занимаются философией, математикой, астрономией, блистают красотой, чистотой, красноречием и обе погибают мучительной смертью в руках разъяренной толпы. Таким образом, жертва христианского фанатизма и изуверства превратилась в христианскую святую.
Но если церковь использовала «страсти» Ипатии, как материал для житий своих собственных мучеников, то это была лишь благочестивая, хотя с изрядной примесью цинизма, литературная контрабанда. Подлинной и настоящей темой образ Ипатии стал только в руках писателей-антицерковников и атеистов. Уже в 1720 году Джон Толанд[24] посвятил Ипатии один из очерков своего «Тетрадима», характеризуя свою героиню, как «... добродетельнейшую, ученейшую и достойнейшую даму, разорванную на куски александрийским духовенством, чтобы удовлетворить гордость, завистливость и жестокость своего архиепископа, обычно, но незаслуженно называемого святым Кириллом». Памфлет Толанда, превозносящий Ипатию в пику официальной церковности, очевидно, попал в цель, так как вызвал против себя злостное, но беззубое опровержение клерикала Льюиса, трактовавшего Ипатию как «самого бесстыдного школьного преподавателя Александрии».
Не забыл Ипатии в своей борьбе против католицизма и Вольтер. Чтобы яснее представить своему читателю облик Ипатии, он переносит александрийскую трагедию в современный ому Париж, где кармелитские монахи якобы растерзали некую парижскую красавицу за то, что она предпочитала Гомера поэме кармелита, посвященной Магдалине. Вольтер, которому свойственно иногда сочетание сарказма и цинизма, приписывает александрийским монахам даже мотивы низменного сладострастия, прибавляя к своей смелой модернизации следующую сентенцию: «Прекрасных дам обнажают вовсе не для того, чтобы их убить».
В самом конце XIX века образом Ипатии воспользовался известный автор «Истории атеизма» Фриц Маутнер, роман которого «Ипатия» имеет кое-что общее с романом Кингсли, с той, однако, существенной разницей, что маутнеровское произведение гораздо резче заострено против официальной церковности. Для Маутнера Ипатия — духовная дочь Юлиана Отступника, борющаяся с «галилейским» учением во имя реставрации эллинского мировоззрения. Для выполнения своей заветной миссии она даже отказывается от личной жизни, покидая в брачную ночь своего жениха, который ввел ее в теорию любви платоновского «Пира», а сам оказался самым обычным мужчиной. Надо отметить, что, несмотря на свою болезненную целомудренность, маутнеровская Ипатия все же не проповедница противоестественного аскетизма. Духовным антиподом Ипатии выступает у Маутнера отвергнутый ею жених Исидор, двойной ренегат, сначала превратившийся из христианского апологета в соратника Юлиана, а затем — снова в христианского отшельника. Именно Исидор, воспользовавшись ненавистью и завистью Кирилла к Ипатии, получает, наконец, от последнего разрешение уничтожить дочь Теона, так как именно в ее образе сатана соблазняет его в пустыне. Толпа изуверов-отшельников во главе с Исидором зверски волокут обнаженную Ипатию по улицам города, чтобы показать «греховный соблазн» своим единоверцам, и с фанатической яростью убивают ее.
Конечно, приведенными выше характеристиками Ипатии далеко не исчерпывается трактовка образа Ипатии в мировой литературе, — они указывают лишь общую направленность этой трактовки, ее, если не всегда атеистичность, то во всяком случае антирелигиозность. У французского писателя XIX века Леконт де Лиля Ипатия становится даже настоящим символом погибавшей эллинской культуры, последним воплощением «духа Платона и тела Афродиты», и этот план ее изображения дает возможность Леконт де Лилю выразить одну из основных мыслей своей поэзии — любовь к миру и культуре древнего эллинства.