Треснули еще два выстрела, один за другим… «Лева. Вас убьют». — «Это не так просто сделать…» Мы ворвались в мастерскую Майи Тойвовны Глумовой одновременно — Гриша и я.
Лев Абалкин лежал посередине мастерской на спине, а Экселенц, огромный, сгорбленный, с пистолетом в отставленной руке, мелкими шажками осторожно приближался к нему, а с другой стороны, придерживаясь за край стола обеими руками, к Абалкину приближалась Глумова.
У Глумовой было неподвижное, совсем равнодушное лицо, а глаза ее были страшно и неестественно скошены к переносице.
Шафранная лысина и слегка обвисшая, обращенная ко мне щека Экселенца были покрыты крупными каплями пота.
Остро, кисло, противоестественно воняло пороховой гарью.
И стояла тишина.
Лев Абалкин был еще жив. Пальцы его правой руки бессильно и упрямо скребли по полу, словно пытались дотянуться до лежащего в сантиметре от них серого диска детонатора. Со знаком в виде то ли стилизованной буквы «Ж», то ли японского иероглифа «сандзю».
Я шагнул к Абалкину и опустился возле него на корточки. (Экселенц каркнул мне что-то предостерегающее.) Абалкин стеклянными глазами смотрел в потолок. Лицо его было покрыто давешними серыми пятнами, рот окровавлен. Я потрогал его за плечо. Окровавленный рот шевельнулся, и он проговорил:
— Стояли звери около двери…
— Лева, — позвал я.
— Стояли звери около двери, — повторил он настойчиво. — Стояли звери…
И тогда Майя Тойвовна Глумова закричала.
Ноябрь 1978 — апрель 1979 года.
Москва.
Наталия Никитайская
Солнце по утрам
Тебе, конечно же, не понравится первый вариант начала: ванная, ты под душем, только я нe буду описывать заключенное в тебе трудолюбие. В этом смысле ты побиваешь всех. Если бы среди биологов, как и у футболистов, велся подсчет точно забитых идей, то ты сверкал бы ярче Пеле.
Впрочем, ты и сверкаешь.
Теперь я. Мне тридцать. Я разведена. Живу с сыном в однокомнатной квартире. Работаю на небольшом заводе в юротделе. Весь отдел три человека: Марья-начальница, Борис Петрович — юрист и я — на оформлении документов… Образование у меня среднее техническое. По вечерам я занимаюсь сыном. А когда ухожу к тебе, сын остается с соседкой по площадке, милой пожилой женщиной.
Да, совсем забыла сказать: тебя зовут Евгений, меня Ольга. Мой сын — Юрка, по прозвищу Ученый.
Все ли я рассказала? Нет, не все. Непонятно, как мы познакомились. А проще простого. Тебя культсектор нашего заводского комитета пригласил рассказать о влиянии загрязнения окружающей среды на человеческий организм. Ты приехал, от оплаты отказался. Рабочие это одобрили. Одобрили они и твой рассказ. Сейчас принято говорить доступно. Но ты говорил еще и увлеченно-образно. Ты был отчетлив. И так отчетливо я вижу тебя между столом президиума и обшарпанной трибуной. И ты говоришь не в микрофон. И так часто смотришь на меня, что я, кажется, сквозь землю провалилась бы от счастья. Короче, я влюбилась в тебя с первого взгляда. И осталась, якобы задать вопрос. И ты — господи! Как я понимаю теперь, чего тебе это стоило! — предложил мне объяснить все по дороге до моего дома. Это было всего четыре года назад.
Я сама в тот вечер тебя поцеловала. И ты так припал ко мне, что на секунду я даже ощутила свое превосходство. Но я еще не знала тебя. И не думала, что ты, перебрав в уме весь этот вечер, посчитаешь меня легкомысленной. Тогда ты еще не оценил моей влюбленности и порыва. Но тот порыв, который свалился на тебя, ты оценил сразу. А после первой нашей ночи — как же долго пришлось мне ждать ее! — стало ясно: нам друг без друга никак.
Тут пора остановиться. Всего, что было у нас за четыре года, не пересказать, да и по сюжету этого не требуется.
Вернемся к разговору, который Происходит, пока ты под душем, а я как будто готовлю для нас ужин.
— Где сметана? Неужели ты опять поставил сметану в морозилку?
— Чего?
— Сметану, говорю, ты опять заморозил!
— Не придирайся! Это мелочи по сравнению с твоими туфлями!
Это о том, что я купила в магазине отличную пару туфель, только обе туфли были на одну ногу.
— Верно сказано: два сапога пара, — намекаю я на то, что пора бы и пожениться.
Ты не слышишь ни слов, ни интонации.
Не слышишь. Наверное, замотал голову полотенцем.
Точно. Выходишь закутанный, лицо влажное, сияющее.
— Ну, какую отраву ты мне сегодня приготовила?
Ты любишь поесть, и я стараюсь вовсю, чтобы тебе угодить.
— Нет, ничего, ничего, вкусно…
— Понравилось? В кои-то веки угодила…
Ты взглядываешь на меня, отрывая глаза от тарелки, быстро и преданно.
— Останешься ночевать?
— Нет. Обещала Ученому начертить график дежурства его звездочки.
— Командир?
— А я тебе не говорила? Радовался вчера весь вечер.
— Радостный ребенок.
— Приносит мне радость.
— Я к нему тоже привязан.
— Только видишь редко.
— Ну, Оля…
— Молчу, молчу.
Ты подходишь. И обнимаешь меня за плечи. От ласки я глупею и иду напролом:
— Женя, давай поженимся.
— Женщина, Оля, — говоришь ты, радостно усмехаясь, — должна ждать, когда ее позовут замуж. Не выполняй мужских функций.
— Насчет функций ты все знаешь лучше меня. А я вовсе и не делаю тебе предложения, а уговариваю тебя сделать его мне.
— Ага! А ты подумаешь и откажешься! — выдвигаешь ты предположение настолько нелепое, что мы оба смеемся.
Ты знаешь, как я люблю твои шутки. Каждая новая встреча прибавляла к нашим отношениям раскованности и тепла. И один из признаков того и другого — твой юмор.
Но наши встречи, особенно в последнее время, будили не только хорошее. Вернее, вся жизнь — моя во всяком случае — делилась на периоды: мы вместе и мы врозь.
И так как первые были гораздо реже вторых, а вторые опять-таки для меня — означали горькое одиночество, а моя эмоциональная натура горечь эту умела как-то преувеличенно переживать, а когда мы были вместе, я не позволяла себе выплескивать отрицательные эмоции, считая, что слезы и упреки оттолкнут тебя, — то и умноженного с годами тепла мне все-таки не хватало для душевного спокойствия.
И поэтому сегодня мне захотелось получить ответ.
— Ну, а все-таки?
— Оля! Олешек! Не гожусь я в мужья-не созрел еще, видимо…
— Созреешь — скажешь… — Мне было обидно.
— Скажу. И учти, если это случится, то только тебе, и тебе первой…
Ты всегда чувствовал, что настала пора погладить по головке. Я приняла жест.
— Не обманывай. Одной женщине ты уже сделал предложение, для нее ты уже созрел.
— Вот как? Кто же она?
— У нее звучное имя. Она кровожадна и точна. Неуловима и прекрасна. Она — вамп. Она — неженка. И ее ты любишь больше всех!
— Да кто же это? От такой я бы, конечно, не отказался!
— Ее имя Биология! И я ревную тебя к этой косой красотке.
— Почему это косой?
— Один глаз ее не насмотрится на точные науки, другой подмигивает гуманитарщине, а интересуют ее только смертные творения.
— Не хули ее за это. Ведь и мы такие творения. А как можно не интересоваться мною?
— Слушай, а она может так обнять? И поцеловать? — Я прижалась губами к твоему уху и зашептала, как шаман молитву:
— Ну почему, почему два человека, Такие подходящие друг другу, такие любящие… Нет, по-моему, мы сами лишаем себя счастья…
Ты прижимаешь меня. Но это не столько любовное, сколько приниженное объятие.
Как ты ускользаешь от главного решения! Как умеешь совместить несовместимое: быть со мной и держать меня на расстоянии! Я не понимаю, что тебе мешает быть, как другие, не могу понять. Но видеть тебя приниженным не хочу и поэтому откатываю назад.
— Впрочем, мы ведь и так счастливы, правда?
— Правда, правда, — повторяешь ты облегченно.
Надо отметить, что потерять меня ты боишься. Боишься, что я не выдержу такой жизни: встречи в неделю раз, скупые разговоры по телефону, частые твои поездки — без тебя почему-то ни один международный симпозиум не обходится.