Кто-то резко дернул меня за плечо. Я поднял голову.
Надо мной висело побелевшее лицо Бася. Губы его кривились и бессмысленно прыгали. Я понял, включил радиоблок.
— …с тобой?! Да ответь же наконец, слышишь? — ворвался в уши дикий дрожащий вопль.
— Тс-с! Не надо шуметь! — Я поморщился.
— Фу, глухарь задумчивый! Как ты меня напугал! Бась облегченно вздохнул. — Ждал-ждал выверта — дождался. Что стряслось?
— Да так, ничего особенного… — Капли холодного пота заливали веки, мне нечем было их смахнуть, я беспрерывно мигал. — Аварийно передай на все мезопосты — снять в скафандрах блокировку связи. Хватит с нас!
— Зачем? — удивился, подбегая, Веник. Только теперь шлюз наконец выпустил его наружу.
— А затем, — я поднялся, — затем, чтобы воображение не заводило нас в тупик, из которого выход только в смерть или помешательство. Вроде этого, например…
Я мелкими приставными шажками — только магнитные подковки клац-клац! — заключил их обоих в некий магический круг, быстро густеющий и зарастающий пухом.
— В высшей степени поучительно, — пробормотал Бась.
— Ты мчался к этому открытию, как умирающий гладиатор, — подхватил Веник. — С бешеными белками и разинутым ртом…
Токер вдруг заурчал и забарабанил Киплинга:
«Хорош, чудотворец! — дал я ему мысленного пинка. — Все танги да блюзы разводишь. А влезешь в пылюку по уши — ты и тю-тю, сник! Ох, дождешься, просквожу тебя на реакторе!»
И вдруг, понимаешь, доходит до меня, что токер и не виноват вовсе. Ведь вся его сенсоприставка для чего предназначена? Кратковременные стрессы гасить, так? А да шесть лет контакта с человеком любой прибор переконтачится. Вот мой токер и приспособился, само горе мое для него нормой стало. Оттого и не давал мне ни на миг забыться, беспрерывно себе и мне душу бередил…
Пыль. Пыль. Пыль, пыль, пыль…
Мои спасители раскричались, малюя на полосе пыльные узоры.
— …Магнитные подошвы и необъезженная психика! — потрясает кулаками Веник.
— Ерунда! Главное — потенциал в отстойнике! — горячится обычно хладнокровный Бась. — И резонанс альфаритмов мозга, запертого сенсобарьером в эмоциональной клетке… Ну, эти — при деле. Им теперь на год хватит разбираться. Глядишь, до чего и докопаются. Салют!
На середине пути к гравиподъемнику, загораживая свет горсткой, я вызвал Симу на видеоэкран скафандра:
— Так я уже… я уже еду… Не передумали?
— У котенка глаза только-только прорезались, голубые-голубые, один пока больше, другой меньше. Зачем вы себе не верите? — не очень последовательно выпалила она. — Я жду.
Помедлила капельку. Я замер.
— И вот еще что, Тарас… ска… Я правильно поняла: «Сезам» иначе-это «Сим-сим», правда?
Да, Сима, да. Сто раз да!
В шлюзе, сняв скафандр, я первым делом отключил сенсобарьер,
Честное слово, здорово, что такие девушки не бывают свободными!
Сергей Снегов
Чудотворец из Вшивого тупика
Уже за сто метров сержант Беренс увидел, что новобранец Эриксен — дурак.
Он, во-первых, слишком часто и слишком по-доброму улыбался, И у него были очень ясные — не то серовато-голубые, не то голубовато-серые — глаза, к тому же такие круглые и с такими фарфорово-яркими белками, что казались блюдцами, а не глазами. А в-третьих, что было всего важнее, Индикатор Подспудности записал на ленте невероятную характеристику Эриксена: этот верзила говорил лишь то, что думал, и даже в глухих тайниках его души пронзительный луч индикатора не обнаружил ни черного налета злобы, ни скользкой плесени лживости, ни мутных осадков недоброжелательства, ни электрических потенциалов Изортавырывательства, ни молекулярных цепочек Заглазаочернительства, притаившихся в маскировочном тумане Влицопресмыкательства. О магнитных импульсах к чинам и гравитационной тяге к теплому месту и говорить не приходилось. Эриксен был элементарен, как новорожденный, и бесхитростен, как телевизионная башня. Таких людей давно уже не водилось на Марсе.
— Вы, малютка! — сказал толстый сержант Беренс, снизу вверх, но свысока оглядывая двухметрового Эриксена. Сержант Беренс — рост сто шестьдесят два, вес девяносто четыре, карьеризм семьдесят восемь процентов, лживость в границах нормы, свирепость несколько повышенная, ум не выше ноль сорока семи, тупость в пределах среднего экстремума, общая оценка — исполнительный до дубинности оптимист — держался с подчиненными высокомерно. Он умел ставить на место даже тех, кто был на своем месте.
— Не понял: из какого сумасшедшего дома вы бежали?
Эриксен почтительно отозвался:
— С вашего разрешения, сержант, я в сумасшедшем доме не бывал.
Беренс с сомнением раскручивал ленту магнитного паспорта.
— Но где-то вы жили до того, как вас призвали в армию?
— Я жил в городе номер пятнадцать, восемнадцатый район, сорок пятая улица, второй тупик.
— С ума слезть, — проговорил сержант. — На всех линиях, где у нормальных людей раковые опухоли нездоровых влечений, у этого недотепы сплошные нули и бледные черточки. По-моему, он ненадежен. Что вы сказали, Эриксен? Город номер пятнадцать? Знаю. Сороковой градус широты, сто двадцать восьмой меридиан, островок на пересечении пустого восемнадцатого канала с двадцать четвертой высохшей рекой. Двести двенадцать тысяч жителей, половина стандартные глупцы, около сорока процентов глупцов нестандартных — остальные не имеют социального значения.
— Так точно, сержант.
— Мы одиннадцать раз уничтожали этот город, — мечтательно сообщил сержант. — В последней атаке полковнику Флиту удалось разложить на молекулы всех людей и животных. Лишь в одном из подвалов, от флуктуационного непопадания, чудом, так сказал генерал Бреде, уцелел младенец, мы с полчаса слышали его плач. Флит ударил по нему из сверхквантовой пушки — Суперядерная-3, мегатонный усилитель взгляда. Боже мои, как сверкали глаза полковника, когда он погружал взгляд в творило орудия. Проклятый младенец обошелся нам в два миллиона восемнадцать тысяч двести двенадцать золотых марсов… Вообразить только-два миллиона!.. — Беренс посмотрел на Эриксена и добавил:
— Это были кибернетические маневры. Атаки разыгрывались на стереоэкране.
— Так точно, — сказал Эриксен.
— Постойте! — воскликнул сержант, пораженный. — Вы сказали — второй тупик? Я сотни раз наблюдал его в стерео, четыре раза сам уничтожал… Вы знаете, как он называется по-другому?
Эриксен опустил голову.
— Уверяю вас, сержант, все правила марсианской гигиены…
— Он называется Вшивым, вот как он называется, — строго сказал сержант. — И не смейте мне врать! Место вашего обитания названо по людям, а не по насекомым. Там у вас наблюдались чудовищные выпадения из стандартности, разве не так? Это было гнездовье последних эмигрантов с Земли, самый скверный закоулок на Марсе!
Эриксен молчал, подавленный неотразимостью обвинения. Беренс поднялся. Он был протяженней в ширину, чем в высоту. И так как шагал он быстро, то казалось, что он не бежит, а катится. Он бросил Эриксену:
— Следуйте за мной. Первые занятия просты: нейроно-волновая промывка психики на ракетных полигонах.
По равнинам Марса грохотал ветер. Утром он налетал с востока, в полдень дул с севера, ночью рвался с юга.
В первые годы колонизации Марса направления воздушных потоков были упорядоченной, но пятьдесят лет назад Властитель номер Тринадцать, сразу же по вступлении на Пульт-Престол, повелел ветрам дуть лишь на юг, заваливая пылью города Нижней Демократии Истинного Капитализма. Коварная Нижняя Демократия мобилизовала для отпора электрическую мощность почти в пятьдесят альбертов, то есть пятьдесят миллиардов киловатт, по терминологии того времени. Результатом разгоревшейся пылевой войны было то, что прежняя упорядоченность ураганов пропала, ярость их увеличилась, а пыли стало больше. Нынешний Властитель-19, четвертый год со славой диспетчеризнровавший северную половину планеты, надумал добиться перелома в затянувшейся борьбе и призвал под антенны своих полков около трети населения государства. Была успешно проведена широкая облачная диверсия. Назревала большая война — уже не пылью, а водой и кровью.