Первое занятие показалось Эриксену невыносимо тяжелым. «Болван, отдавайтесь полностью и безраздельно! — гремел в его мозгу голос сержанта Беренса. — Аккуратней и повеселей!» Он уже не чувствовал ни рук, ни ног, ни туловища, все члены слились с органами машины в одно грохочущее, ползущее, бегущее, крадущееся целое: живой автомат, в котором сам Эриксен был не больше, чем его малой частью, маневрировал в пылевом полусумраке рядом с сотней таких же одушевленных боевых машин. «Яростней взгляд, пентюх! — надрывался Беренс в мозгу. — Сосредоточивайте взгляд, чтобы вас не опрокидывали, тупица!» Эриксен сосредоточивал взгляд и придавал взгляду ярость, но Эриксена легко опрокидывал презрительным оком каждый мчавшийся навстречу солдат. Глаза их вспыхивали неотразимо и, попадая в фокус удара, Эриксен мгновенно терял самообладание. За первый час занятий он раз десять валился в пыль, задирая двигатели вверх, и только исступленная ругань сержанта заставляла его с усилием переворачиваться.
Беренс скомандовал отдых.
— Если бы вы находились не в учебной, а в боевой оболочке, слюнтяй, вас дюжину раз разложили бы сегодня на атомы, — объявил он.
Эриксен молчал, убитый.
— Здесь усиление взгляда всего в пятьдесят тысяч раз и крепче, чем оплеуху, вам не заработать! — бушевал Беренс. — А в бою усиления дойдут до ста миллионов — что тогда будет, я хочу знать? Отвечайте, олух, когда вас спрашивает начальник!
— Я стараюсь, — пробормотал Эриксен.
— Стараетесь? — прорычал Беренс. — Вы издеваетесь, а не стараетесь, пустомеля. Вы должны мне отдаться, а вы увиливаете от отдачи, вот что вы делаете. Я не ощущаю вашего мозга, шизоик! Где ваши мозговые извилины, гнилой пень? Ваш мозг гладок, как арбуз, остолоп вы этакий!
Эриксен сам понимал, что мозгом его Беренс не овладел. Эриксен был плохим солдатом. В лучшем случае его мозг безучастно замирал, когда руки, ноги и сердце послушно исполняли команды сержанта. Для высокоинтеллектуальной войны безмозглые солдаты так же негодны, как и зараженные болезнью своемыслия, Впрочем, своемыслия давно уже не было.
— Что будет с армией, если расплодятся такие обормоты? — орал сержант, размахивая кулаком перед носом Эриксена. — Наша непобедимость основана на совершеннейшей духовной синхронизации сверху донизу. Подумали ли вы об этом, балбес? И подумали ли вы, дегенерат, что одного такого перерыва интеллектуальной непрерывности, какую устраиваете вы, вполне достаточно, чтобы сделать нас добычей наших врагов! Я вас спрашиваю, головешка с мозгами, вы собираетесь мне отвечать или нет?
— Так точно! — сказал Эриксен. — Слушаюсь, Будет сделано.
Беренс метнул в него негодующий взгляд. Взгляд сержанта не был усилен механизмами, и Эриксен снес его не пошатнувшись. Снова начались маневры.
Эриксен скоро почувствовал, что мозг его понемногу настраивается на волну сержанта. Команды уже не гремели голосом Беренса, они стали приглушенней, превращались из внешних толчков во внутренние импульсы. Эриксен знал, что полная синхронизация его мозга с верховным мозгом, командующим армией, наступит в момент, когда приказы извне примут образ собственного его влечения, внезапно возникающей своей страсти. И тогда он, как и другие однополчане, будет рваться вперед, чтобы немедленно осуществить запылавшее в нем желание…
Однако до такой синхронизации было далеко. В голове Эриксена не хватало каких-то клепок. В висках застучало, жаркий пот заструился по телу. Выкатив от напряжения глаза, он схватился руками за грудь. Рычащие негромко двигатели вдруг завопили и стали разворачивать его на месте. Эриксен судорожно завращался по кругу, и все, на кого падал взгляд его смятенных глаз, взлетали, как пушинки, перекувыркиваясь в воздухе, или уносились по неровному грунту, с грохотом ударяясь о препятствия и надрывно ревя двигателями.
— Стоп! — заорал Беренс. — Стоп, дьявол вас побери!
Синхронизация Эриксена продвинулась так далеко, что яростный крик Беренса поразил его оглушительней грома. О других солдатах и говорить не приходилось; уже многие недели Беренс разговаривал с ними лишь их голосами. На полигоне быстро установилась тишина, прерываемая лишь грохотом ветра, поворачивавшего с севера на восток.
Беренс выбрался из оболочки и рявкнул на весь полигон;
— Рядовой Эриксен, идите сюда, дубина стоеросовая! Эриксен вытянулся перед сержантом.
— Нет, поглядите на это чучело! — негодовал Беренс. — То этот лодырь не может и легонько стрельнуть глазом, то бьет зрачком крепче трехдюймового лазера. Что вы уставились на меня, чурбан? Вы своим бешеным взглядом чуть не покалечили мне целый взвод, чурка с глазами! Или позабыли, что у нас учения, а не битва? Отвечайте что-нибудь, лопух!
Эриксен мужественно отрапортовал:
— Так точно. Стараюсь. Можете положиться на меня.
— Так точно. Стараюсь. Можете положиться на меня, — сказал сержант Беренс не своим голосом и окаменел. Полминуты он ошалело глядел на Эриксена, потом завизжал:-Передразниваете меня, параноик? А о последствиях подумали, чушка безмозглая? Отдаете ли себе отчет, тюфяк с клопами, чем противодействие грозит солдату?
Эриксен молчал, опустив голову. Ум его заходил за разум. Эриксен мог бы поклясться, что не он передразнивал Беренса, а тот его.
— Перерыв на час, хлюпики! — скомандовал сержант. — На вечерних занятиях будем отрабатывать самопожертвование по свободному решению души, предписанному командиром.
Уходя, он неприязненно зарычал на Эриксена:
— Чувырла!
Он укатил в канцелярию, а Эриксен улегся на грунт. Рядом с ним опустился пожилой рыжий солдат.
— Хлестко ругается наш сержант, — с уважением сказал пожилой. — Он обрушил на вас не меньше ста отборных словечек.
— Всего двадцать семь, — устало сказал Эриксен. — Я считал их. Дегенерат, болван, балбес, чурбан, лопух, пентюх, дурак, обормот, слюнтяй, пустомеля, лодырь, хлюпик, олух, остолоп, тупица, недотепа, юродивый, шизоик, параноик, гнилой пень, головешка с мозгами, дубина стоеросовая, чучело, чурка с глазами, чушка безмозглая, тюфяк с клопами. Ну и, разумеется, чувырла. Я сам берусь добавить еще с десяток ругательств не слабее этих.
— Сержант их без вас добавит, — уверил рыжий. — По части бранных определений Беренс неисчерпаем. Кстати, давайте знакомиться. Джим Проктор, сорок четыре года, рост сто семьдесят восемь, вес шестьдесят девять, лжииость средняя, коварство пониженное, сообразительность не выше ноль восьми, нездоровые влечения в пределах допустимого, леность и чревоугодие на грани треюжного, все остальное не подлежит преследованию закона…
Эриксен пожал ему руку.
— Сожалею, что не могу отрекомендоваться с той же обстоятельностью. Во всех важных отделах психики у меня нули. Я в умственном отношении, видите ли… не совсем…
— Это ничего. И с нулями можно просуществовать, если беречься. У нас был солдат Биргер с полной кругляшкой в области лживости и эгоизма и всего ноль двумя самовлюбленности. И что вы думаете? Он отлично чувствовал себя в казарме и порой даже мурлыкал себе под нос.
— Он в нашем взводе?
— Его распылили на учении. Он опрометчиво сунулся под взгляд генерала Бреде, когда тот погнал нас в наступление. Ну, и сами понимаете… Квантовые умножители генерала не чета солдатским. Бедный Биргер запылал, как тряпка, намоченная в бензине. Если не возражаете, я немного вздремну около вас,
— Спите, пожалуйста.
Проктор тут же захрапел. Эриксен печально осматривал равнину. Над холмами ревел ураган, гоня красноватую пыль. С того года, когда энергетические станции спустили с цепей ветры, в атмосфере воздуха стало меньше, чем пыли, — уже в ста метрах расплывались предметы. Солнце холодным оранжевым шариком тускло светило в пыли. Эриксен думал о том, что с детства не видел звезд и что ему хочется полюбоваться на звезды. О звездах не приходилось и думать. Ураганы пыльной войны день и ночь гремели над планетой, они лишь меняли направление, обегая за сутки все румбы света и тьмы. Планета была отполирована ветрами, красноватый грунт сверкал, как металл, он был металлически тверд и гладок, а все, что можно было извлечь из него, давно было извлечено и, не оседая, вечно моталось в воздухе. Сегодня столкновение воздушных потоков было особенно яростным, оранжевый шарик Солнца был так расплывчато тускл, что казался не оранжевым, а серым. «Серое марсианское солнце, — думал Эриксен. Холодное серое солнце!»