Лика покачала головой:
— Ты забыл?
— А… да. У Лики завтра премьера. И посему — табу. Прошу, Дим! Опять же — нет худа без добра: есть официально за что… За успех!
Я взял нехотя. А Лео процедил довольно властно:
— Да пригубь, Ликушка. Помочи губки. Два таких парня просят.
Лика пригубила. Встала резво;
— Мальчики, я пойду поброжу окрест — на реку… А вы… поболтайте. Вы, право, действительно оба отличные парни… чего вам делить? Мне же перед премьерой необходимо побыть наедине с собой, — Она сделала ручкой, покачав пальчиками в воздухе.
И пошла, натянутая как струна, чувствуя спиной наши взгляды.
Это было похоже на предательство: как будто меня стукнули в подбородок. В воздухе повисла тоска — заныли зубы.
Быстро опрокинув еще стопочку, Лео долгим взглядом посмотрел на меня сквозь белобрысые свои ресницы:
— Как говорится, все могло бы быть иначе… Все-таки идиотизм, — когда люди, созданные для одного дела, не понимают друг друга. Не… комму… ни… кабель… ность! И не перешагнешь.
— Бывает, и не перешагнешь, — как-то неожиданно философски ответил я.
— Ну, знаешь: тут надо Просто преодолеть. Превозмочь. Да… Все-таки чудило ты гороховое. Сделать такое сенсационное открытие и сидеть на гнилых консервах!..
Да я бы… Мужчиной надо быть, мужчиной… Почему ты не подаешь?..
— Хотя бы потому, что это только начало — этап… звено.
— Как говорили великие, дайте мне звено, и я вытяну всю цепь… Росомаха ты, — сказал Лео нежно, — психастеник. Гамлет. В конце концов, ты просто не имеешь права зарывать…
— Ничего, я не зарою!
— Бодришься… А ведь сделать мало. Семьдесят процентов усилий надо положить на то, чтобы пробить и доказать, что ты не каракатица… Ты… ты просто не уродился на это. А с тобой вместе мы составили бы прекрасную пару — пару гнедых — диполь. И чего ты закинулся? — Он мягко улыбнулся своими яркими лоснящимися губами. Глаза его напряженно мерцали — как полуночные звезды. — Да, со мной ты имел бы уже «доктора», и лабораторию, и подручных. А ты кустаришь! Индивидуалист ты, мямля! Не обижайся. Я тоже не бог весть какой Геракл. Вахлак! Но все же…
Его глаза продолжали нервно мерцать, и в этом мерцании мне почудился взгляд Констанцы. Я даже вздрогнул, как будто это она посмотрела на меня из глаз Лео. Генетическая чертовщина.
— Кошечка моя не понравилась? Моя кхмерская кошечка. Хо-хо. — Лео энергично скрюченным указательным пальцем стер судорогу с губ. — Ну так вот… Ничто человеческое… Аскетизм чужд нашему мировоззрению. — Лео чуть-чуть покривился, словно почувствовав на языке привкус несвойственной ему лексики: вообще-то он был достаточно прям и не унижал себя демагогией. — Так в чем же дело? В чем? — Избычась он смотрел на меня, выжидая и уже настоятельно требуя ответа. — Ну?
Я молчал, слишком долго, пожалуй. Что я мог сказать? Что он мне просто противен, что мне претит его безапелляционный напор, его грубость, самодовольство, что он не чувствует чужой боли и слишком любит свое тело, что он пришел в науку с отмычкой, что, не попади он в науку, он с таким же успехом мог бы отнимать у дамочек сумочки в подворотнях, вообще в нем было нечто, перед чем я пасовал, — слепая хулиганская воля. Мне казалось, что и в детстве он отрывал мухам крылышки и вешал на чердаках кошек, что он не задумался бы сбросить над Хиросимой бомбу, если бы его хорошо попросили, и, между прочим, не тронулся бы потом умом, как тот бедняга Изерли.
Впрочем, я наверняка преувеличивал, но так я думал теперь и ничего не мог поделать с собой, хотя прямых доказательств у меня не было — все чистая интуиция. Может быть, все это было не в таких категорических красках, но… Я не мог произнести разоблачительной речи, но что-то должен был ему ответить!
— Что, Димуля, тебе нечего сказать? Ты вот совестишь меня, а вместе с тем ты постарался забыть, что я некоторым боком причастен к твоим пенорожденным мышкам. И думаешь, я не соображаю, что без математика ты не мог обойтись. Меня-то ты оттер, но кто-то у тебя есть. Свято место пусто не бывает, малыш. Так?
Вообще-то так. Я молчал.
— Хо! Мессия. Чистенький! Кто кинет в тебя камнем! Ты прости меня за этот пафос, — он нервно провел скрюченным пальцем по нижней губе, — но если ты, по крайней мере, прямодушен, правда тебе не уколет глаза. Ты слишком отдаешься эмоциям. А они, как установлено наукой, возникают, когда паникует разум: при дефиците информации. Загляни-ка к себе в душу… вглядись, вглядись, — он поднял палец, — в себя вглядись, взвесь все. — В его голосе звучали проповеднические ноты. — Честно, не ждал я от тебя такого предательства. Не ждал, Димка. — Он протянул руку и тронул меня за плечо, заглядывая в душу.
— Нет, Лео. Ничего у нас с тобой не выйдет, — сказал я тихо и слишком спокойно. — Не выйдет, даже если бы я захотел…
— Мистика. Гофман. Кафка. Джойс. Почему?
— Не исключаю — может быть, и мистика, — сказал я тверже. — Что же касается тобою вложенного — ты вправе взять его вместе с моим, то, что уже не отпорешь без заплат. Это твое право!
— Спасибо, детка. Ты щедр. Ты думаешь, по скудости своего умишки, набиваюсь тебе в кумовья? Я тоже не лыком, и в твоей славе не нуждаюсь, тем более что с нее портянок не сошьешь. Дело мы с тобой начали гигантское, Обидно. Дурило ты, упрямец. Ладно, оставим вопрос открытым… Вон идет наша Гертруда. Роль, видимо, подзубривала. Береги ее, — сказал он вдруг с каким-то зловещим намеком.
Мы поднялись к ней навстречу.
Она шла как-то странно, бочком, прижимая к глазу носовой платок.
— Мальчишки, ой-ой-ой, — застонала она и запрыгала да одной ножке. — В глаз что-то попало — как толченое стекло. — Здоровым глазом она остро смотрела на нас: что тут у нас происходит?
— Дай-ка, может, мне повезет. — Лео взял платок из Ликиной руки, навострил уголок и, смешновато топчась, приоткрывая пальцами Ликино веко, пытался вычистить соринку. В его толстых пальцах была сноровистость я нежность, но у него ничего не получалось. Лика охала и тяжело дышала, топала ногой.
Вскоре ему надоело, и он сказал:
— Там ничего нет. Просто натерла. — И стал ее гладить по головке. Пройдет. Посиди. Остынь малость… Забудь.
— Как, забудь? Режет, так режет… о-о-о…
— Да брось, кажется тебе! Ничего у тебя там нет, ей-богу.
— Дим, посмотри! — Лика несколько демонстративно приблизилась.
Лео вдруг надулся, стал покачиваться из стороны в сторону, сопел:
— Не могу я… Меня от своей-то крови мутит. Чувствителен! У тебя, может быть, лучше получится, — как бы санкционировал он и зашагал за угол дома.
Я вывернул Лике веко и, по мужниному праву, провел языком. Она поморгала, прикрыла веко, прислушиваясь, улыбнулась:
— Лучше, Спасибо… Лео! Куда ты там удалился?
— Сейчас. Может же человек побыть наедине с собой? — сказал он шутейно. Но вскоре вернулся:
— Порядок?
Лика ждала его появления, словно боялась остаться со мной с глазу на глаз. Лео поймал Ликин взгляд.
— Так мы едем? — постучал ногтем по часам.
Это «так мы едем?» тем более укололо меня, что было произнесено обыденно, с каким-то властным правом и как будто меня здесь не было. Лика почувствовала бестактность Лео, заерзала плечами, посмотрела на меня извиняющимися, озабоченными глазами:
— Мы с Лео договаривались, что уедем последним поездом…
— Но вы уже опоздали. Поедете утром. — Я рад был и не рад этому. Мне очень хотелось, чтобы она осталась. Но Лео? Для нее он, кажется, был уже совсем не лишним.