Он говорил о тайне. Тайны не было. Была реальность, до дрожи ясная, до исступления безысходная. Ровно месяц я бьюсь головой о стену, чтобы предотвратить новое несчастье. Я мог рассказать ему об этом. Он мог все понять. Но помочь он не мог. Вероятней другое — он помешал бы мне искать выход. Он имел на это право и воспользовался бы своим правом. Я вынужден был молчать.
— И еще одно, друг мой Эдик, — сказал Чарли, когда мы подошли к моей лаборатории. — Повелитель Демонов вчера работал с Жанной, она принесла новые пластинки для сепараторов молекул. Он позвонил мне вечером очень обрадованный. Пластинки отличного качества, но обрадовали не они, а сама Жанна. Она оправилась от потрясения, выглядела сносно. Можно теперь не бояться, что любое упоминание о Павле вызовет новый взрыв отчаяния. Молодой организм берет свое не только на Земле, но и на Урании — не так ли? Учти это. Почему ты молчишь?
— Учту все, — пообещал я.
Я готов был выплеснуть какую-нибудь безобразную вспышку гнева, какой-нибудь нелепый поступок. Входя в лабораторию, я впервые понял, почему Антон в ярости бьет кулаком по приборам. Но мои приборы работали исправно, кулачная расправа с безукоризненными аппаратами не дала бы выход раздражению. Возьми себя в руки, приказал я себе. Эту старинную формулу успокоения — взять себя в руки — внушил мне Павел. Сам он знал только одно душевное состояние — вдохновение, он всегда был то исступленно, то только восторженно озаренным. В иных состояниях я его не знал, А мне он со смехом советовал: «Остановись, Эдуард, ты уже готов выпрыгнуть из себя!» И я брал себя в руки; то есть присаживался на стол или подоконник, минуту молчал, две минуты бормотал что-нибудь песенное — и неистовство утихало, волнение проходило, гнев усмирялся.
— Возьми себя в руки, Эдуард, — вслух сказал я себе, сел в кресло и закрыл глаза. Меня клонило ко сну. Я не спал уже пятые сутки. Радиационные души и пилюли антиморфена помогают при движении, это известно каждому, а я почти не выходил наружу.
— Ты меня звал, Эдик? — услышал я голос Жанны и раскрыл глаза.
Жанна хмуро глядела со стереоэкрана.
— Приходи, — сказал я. — Или я приду к тебе. Нужно поговорить.
— Жди.
Экран погас.
Теперь надо было быстро подготовиться к ее приходу. Я задал аппаратам код ее психополя, проверил точность настройки. Жанна вошла, когда я подгонял программу командного устройства.
— Брось! — приказала Жанна. — Мне надоела роль подопытного кролика. Садись, Эдуард.
— Все мы подопытные кролики, — возразил я, но отошел от автоматов.
Она внимательно осматривала меня. То же делал и я — выискивал в ее лице, в ее фигуре, в ее движениях, в ее голосе что-либо неизвестное. Она сидела в кресле похудевшая, побледневшая, усталая, нового в этом не было, она и раньше бывала такой — не все эксперименты сходили удачно, результат каждого отчетливо выпечатывался на ней. Но в каком бы она ни была физическом и духовном состоянии, она оставалась красивой. Красивой она была и сейчас, измученная, почти больная. Я привык доверять прозорливости Антона. То, что он сказал Чарли об улучшившемся настроении Жанны, тревожило. Ни он, ни Чарли не соображали, какая опасность кроется за невинной фразой: «К Жанне воротилось хорошее настроение». Она тоже не могла этого знать.
— Раньше ты боялся смотреть на меня, — сказала она. — Взглянешь и потупишь глаза. И при каждом взгляде краснел. А сейчас пожираешь ненасытным взглядом.
— Испытующим, а не ненасытным, Жанна. Раньше я был просто влюблен в тебя.
— Сейчас ты тоже влюблен, но без простоты?
— Простоты нет, ты права. А что до любви, то меня терзают чувства более сильные. Можешь не страшиться других признаний. Гибель Павла ничего не изменила в наших отношениях, так я считаю.
— Я тоже. Что ж, продолжим разговор. Для начала устанавливаю — внешне ты не изменился. Что ты скажешь обо мне?
— Ты выглядишь нездоровой. После месяца терзаний это вполне естественно. Больше ничего сказать не могу.
— На этом закончится наша беседа?
— Она лишь начинается. К нам вылетела следственная комиссия. Правда, в составе одного человека, зато такого, что стоит десяти.
Я рассказал Жанне о Рое Васильеве. Она поморщилась:
— Опросы, расспросы, допросы… Он очень въедливый, этот Рой.
— Ты его знаешь?