— Все, что я мог сказать, я уже сказал через МУМ, — ответил я. — Рассматривайте себя не как пленников, а как передовой отряд внутри вражеского стана.
— Мы-то можем себя так рассматривать, но согласятся ли наши враги видеть в нас не жертвы их произвола, а действующий вражеский отряд в их лагере, — возразил Лусин, и я поразился, до чего же ясно он выразил это суждение при посредстве дешифратора.
Со временем я привык, что косноязычный Лусин становится красноречив, если ограничивается мыслями без слов. Когда мы встречаемся с ним сейчас на Земле, мы надеваем дешифраторы, словно по-прежнему в дальних странствиях: одними мыслями нам объясняться легче.
— Поживем — увидим, — сказал Ромеро.
Мери молча прижималась ко мне плечом. Лусин, печальный, тихо разговаривал с Ромеро, Астр и Труб присоединились к кучке, обступившей Камагина.
Листья падали все гуще, и я вспомнил тот осенний день на недостижимо далекой Земле, когда на аллее Зеленого проспекта повстречал Мери. Сейчас она была рядом, измученная, терпеливая, бесконечно близкая, тесно прижавшаяся ко мне, а я с нежностью думал о той, холодной, отстраненной, презрительно отвечавшей на мои вопросы…
— Не надо! — умоляюще прошептала Мери, дешифратор передал ей мои мысли.
— Не надо, конечно! — повторил я со вздохом и увидел Орлана, сопровождаемого теми же двумя призрачными разрушителями.
Впоследствии мы разглядели, что они не призрачны, а только очень уж «нечеловечны».
Непохожесть на людей становилась заметней, когда разрушители двигались — неподвижных, особенно издали, легко было спутать с человеком. Но движение выдавало их, они не шагали, а, скорее, порхали, не сгибали колени при ходьбе, а легонько перепрыгивали, выбрасывая вперед, как костыли, то одну, то другую ногу. И при этом у них изгибалось все тело, как у скороходов, побивающих рекорд быстроты, — зато они и передвигались много быстрее нас.
Еще меньше человеческого было в их лицах. На головах имелись и волосы, и уши, и глаза — тоже два, — и рот, и подбородок, но вместо носа было круглое отверстие, прикрытое клапаном, похожим на хобот, — клапан то вздымался, то опадал при дыхании. «Шевелят носами», — сказал Ромеро.
Лица их светились по настроению, то разгораясь, то погасая, были то белыми, то желтыми, то синими. Изменение окраски лиц не походило на удивительный цветовой язык вегажителей, скорее, напоминало наше покраснение и побеление, но только усиленное до зловещести.
Орлан поднял голову — именно поднял: шея вдруг вытянулась, и голова пошла вверх над плечами сантиметров на тридцать. Потом мы дознались, что у разрушителей таков способ приветствия: они учтиво вздымают головы, как наши предки поднимали шляпы.
— Ни один из ходовых механизмов корабля не действует. Что вы сделали с ними? — спросил Орлан.
— Виноваты в этом вы, ведь вы их заблокировали, — сказал я.
— Мы разблокировали их, но не знаем схем ваших аппаратов. Объясни, как обращаться с ними.
— Этого не будет, — объявил я, — Командующий ими корабельный мозг поврежден. Но если бы мы и знали, как обращаться с аннигиляторами без него, мы все равно не раскрыли бы наших секретов.
Голова Орлана упала. Это было так неожиданно, что я вздрогнул, а Мери вскрикнула. Шея исчезла вся, а голова наполовину провалилась в грудную клетку, при этом раздался звук, как при ударе хлопушкой. Над плечами Орлана теперь торчали лишь лоб и два глаза, и эти не исчезнувшие остатки лица синевато пылали. Так мы впервые увидели, как разрушители выражают свое неодобрение и негодование.
— Я сообщу об этом Великому разрушителю, — донесся из недр Орлана, словно из ящика, измененный голос.
— Пожалуйста. Могу ли я задать несколько вопросов?
— Задавай, — голова его возвратилась в естественное положение.
— Что вы собираетесь с нами делать? Кто такой Великий разрушитель? Откуда вы знаете, как меня зовут и кто я? Как вы обучились человеческому языку? Как вы проникли в наш звездолет?
— Ни на один из этих вопросов ответа пока не будет. А получишь ли ответ потом, решит Великий.
— Тогда хоть скажите, что мы можем делать и чего не можем делать?
— Можете делать все, что делали прежде, за одним исключением: доступ к механизмам корабля запрещен.
— Раскройте экраны в обсервационном зале. Надеюсь, вам не повредит, если мы полюбуемся вашими красочными светилами?
— Светилами любоваться можно, — бросил он, упархивая.
3
В отчете Ромеро описаны те первые дни плена, когда мы еще находились в звездолете, — и наши тревоги и недоумения, и овладевшее многими отчаяние, и бешенство, клокотавшее в других, и знакомство с суровыми стражами, и столкновения, возникавшие между ими и нами. А я из тех дней всего яснее запомнил, что меня непрерывно грызли жестокие вопросы, я непрестанно искал на них ответа и ответа не находил, а на некоторые и сегодня, по прошествии многих лет, не могу ответить. И самым мучительным была мера моей вины в том, что совершилось. Ни на кого я не мог переложить ответственность. Везде было одно: моя вина. Временами от этих мыслей сохла голова!
Лишь двум друзьям я поверил свои терзания — Мери и Ромеро, и оба спорили со мной. Мери видела лишь катастрофическое сочетание несчастных обстоятельств, Ромеро твердил, что психологию нужно оставить историкам, а мое дело — анализировать положение.
— Я понимаю, как странно, что именно я обращаюсь с призывом забыть о психологии. Друг мой, копается много в прошлом тот, кто пасует перед будущим, а ваша область — будущее, уж таков вы. Давайте же распутывать загадки, поставленные появлением разрушителей.
Больше Мери с Ромеро разобрались в моем состоянии маленький космонавт с Астром. Камагин остановил меня возле обсервационного зала.
— Адмирал, — сказал он, волнуясь, — вы имеете все основания быть недовольным мною…
— У вас еще больше оснований быть недовольным мною, Эдуард.
— Нет! Тысячу раз — нет! — воскликнул он. — Даже МУМ не предвидела того, что свершилось, а человек, вы или я, не больше, чем человек. Я давно собирался извиниться, Эли…
Астр в тот же день сказал мне:
— Мне очень тебя жалко, отец!
Он сидел в моей комнате и смотрел стереопейзажи незнакомой ему Земли — Гималаи, Сахару, стоэтажные здания Столицы.
— Почему? — спросил я его рассеянно.
Мне вообразилось, что слова имеют отношение к картинам.
— Я подумал, что не ты, а я адмирал, и что я сжег два своих корабля, а третий сдал в плен… И мне не захотелось жить, а ведь тебе хуже, ты — не играешь в адмирала…
— Играй, пожалуйста, в игры не выше солдата, — посоветовал я и вышел из комнаты. Я страшно разнервничался.
В обсервационном зале мы видели изо дня в день одно и то же: яркие звезды, зеленые огни эскадры.
То ли разрушители не хотели, чтобы мы разобрались в астрографии их полета, то ли механизмы корабля разладились, но трудно было понять, куда и с какой скоростью движется вражеская эскадра. Ясно было лишь, что мы несемся в центре флота и что чужие корабли своими полями тащат наш замерший звездолет за собой.
Оранжевая понемногу отклонялась от оси полета. В зените появилась другая звезда, горячей, почти синяя, но неяркая.
Со временем и она осталась в стороне, а приборы показывали, что звездолеты выбрасываются в Эйнштейново пространство. Мы снова увидели — уже в оптике — малоприметное белое светило и темную планетку, ее спутника.
— Если здесь их база, то она хорошо укрыта, — сказал Камагин. — И белого карлика отыскать непросто в этом переплетении гигантов и сверхгигантов, а затерянный в темноте спутник просто неприметен.
4
Звездолеты уносились в черноту, их пронзительные огни тускнели. Осталось около десятка кораблей, когда «Волопас» пошел на посадку.
День этот навеки остался в моей памяти. Наши галактические суда не умеют причаливать к планетам. А гигантские корабли разрушителей опускались на поверхность с легкостью, словно авиетки. На плоской равнине в считанные часы возникла своеобразная горная страна.