В отсеке первого вычислительного поста она увидела: Галина Тебелева сидит в кресле, Острогорский стоит перед ней, держит за руку и с улыбкой восхищения смотрит ей в изумленно раскрытые глаза. И Гордич с таким чувством, словно она преступник, которому сейчас должны объявить приговор, застыла у стенки отсека. Но Острогорский и Тебелева молчали.
– Ну так что? - спросила Гордич, усмехнувшись. - Надеюсь, ты объяснишь мне смысл этой сцены?
Ей не ответили.
– Итак?
Острогорский выпрямился и, не выпуская руки Тебелевой, повернул к Гордич смущенное лицо.
– Понимаешь, Ира, - начал он, ласково гладя ладонь Тебелевой. - Пожалуйста, не надо волноваться, Галя…
То, что он обратился не к ней, а к Тебелевой с этими словами, обидело Гордич. Она перебила мужа:
– Хорошо. И она, и я, обе мы совершенно спокойны.
Острогорский дробно закивал:
– Да, да, мы не волнуемся, и вы, Галя, тоже будьте совершенно спокойны.
– Мы все спокойны, - нетерпеливо заключила Гордич. - В чем дело?
Поглаживая Галю по руке. Острогорский сказал:
– Вышло так: я собирался на отдых, Галя вдруг вызвала меня в нижнюю дирекционную. И понимаешь, что оказалось?
Гордич нашла в себе силы улыбнуться: предисловие слишком затягивалось.
– Во время наблюдений за Восемнадцатой станцией Галя стала свидетелем какого-то непонятного явления. Ни счетчики, ни самописцы ничего не зафиксировали, но сама Галя ощутила его как очень яркую вспышку экрана-накопителя, что возможно вообще лишь при острейшем импульсе крайне жесткого рентгеновского излучения.
Гордич переводила взгляд то на Тебелеву, то на Острогорского.
– И вот теперь у нее что-то с глазами. Я прибежал… Она вызвала меня по аварийной связи…
"Дура, и ничего больше, - подумала Гордич о себе. - Мерзкая дура!"
– Я прибежал, еще некоторое время Галя кое-что видела на экране-накопителе: кривые, свечение марок, координатную сетку… Я думал уже, обойдется, хотя, кроме того, что было на экране, она с самого начала ничего не могла различать…
"Дура, беспросветная, ревнивая дура…"
– Потом она и на экране перестала видеть. Мы прошли в отсек автоврача. Диагноз: паралич зрительных нервов.
Тебелева вздрогнула при этих словах. Гордич подбежала к ней:
– Какое несчастье!
– Не так уж и страшно, - продолжал Острогорский, гладя Тебелеву по руке. - И вполне излечимо: зрительный нерв легко протезируется! Здесь нам это не сделать, но вы, Галя, пожалуйста, не переживайте: сегодня же мы отправим вас на Землю в энергокапсуле, и все будет прекрасно. С букетом цветов встретите потом наши корабли на космодроме.
– Что дала витограмма? - спросила Гордич.
– Никаких срочных угроз, но тонус, в общем, пониженный, и это, конечно, понятно.
– Кто же ее пошлет в энергокапсуле?
– Тогда возвращать "Запад" к Земле? А что же еще?
– Я не хочу возвращаться, - сказала Тебелева. - Без нашего "Запада" остальные три группы тоже работать не смогут. А волноводы еще не держатся на автокоррекции. Я могу ждать. У меня ничего не болит.
– Ты-то подождешь, - говорила Гордич, чувствуя, что едва сдерживает слезы. - Но как мы оставим тебя в таком положении?
– А вы меня в анабиоз, Ирина Валентиновна. Я буду спать. Только вам всем и за меня работать тогда…
"Боже мой! Но какая ж я дремучая, непроходимая дура!" опять подумала Гордич.
– Нет, Галя, - сказала она, - это не выход.
– А меня нельзя с вами сдублировать, Ирина Валентиновна? - продолжала Тебелева.
– Сдублировать? - удивленно спросила Гордич и посмотрела на Острогорского.
Тот всплеснул руками:
– Конечно же! Как только я сам не додумался! Аппаратура наверняка есть в каталогах. Сделать ее - пять минут! - Он схватил Тебелеву сразу за обе руки и сжал их, радостно смеясь. - Молодчина, Галя! Превосходно придумано!
Гордич молчала, плотно сжав губы. Она знала, что такое дублирование. Влюбленные иногда объединяют свое видение, потому что видеть глазами любимого или любимой - одна из величайших радостей.
Она взглянула на мужа. Тот смотрел на нее с какой-то затаенной улыбкой. Она поняла: он разгадал все, что происходило в ее душе в эти ужасные минуты, и осуждал ее. И это взорвало Гордич.
– Что за глупость! С какой стати ей с утра до ночи смотреть в мои графики! Если дублировать, то ее и тебя! У вас общее дело. Вы поставите пульты обоих постов в одном отсеке и сможете полноценно работать.
Тебелева, слушая это, сидела с безучастным лицом. Нельзя было понять, радуется она или нет. Глаза ее по-прежнему оставались широко открытыми.
– Нет, - сказал Острогорский. - Нет! И нет!
– Почему же нет? - спросила Гордич, ловя себя на мысли, что этот категорический отказ мужа ей очень приятен, что она ждала его, ради него и сделала свое предложение.
И, осознав это, она вдруг обозлилась на себя:
– Единственный разумный выход. Не возвращать же действительно всех нас на Землю? И тем более теперь, когда остаются считанные дни до завершения. Или ты думаешь иначе?
– А я говорю - нет! - повторил Острогорский.
– Но почему же? Функции первого и второго вычислителей могут объединяться с наибольшей целесообразностью. Это азбучная истина.
Острогорский притронулся к руке Тебелевой.
– А? - как будто очнувшись, спросила она.
– Извините нас, пожалуйста, Галя, - сказал Острогорский. - Нам нужно поговорить без вас.
Тебелева сделала попытку встать.
– А-а… Ну, я пойду.
Острогорский усадил ее опять.
– Не беспокойтесь, Галя, пожалуйста. Мы выйдем. Это на несколько минут. Пойдем, Ирина!
Они вышли в соседний отсек. Подождали, пока проход за ними зароется.
Острогорский резко повернулся к Гордич.
– Это невозможно.
– Почему?
– Ты отнесись без предвзятости. Нам нельзя быть сдублированными. Подумай как следует.
– Хорошо, - сказала Гордич. - Я подумаю.
Они с мужем никогда не проходили через дублирование. В годы их молодости дублирования еще не существовало. Позже было некогда. Да как-то и утратилась жажда такого близкого общения. Они слишком уж разошлись, как узкие специалисты, слишком были заполнены своими обязанностями по службе. А ведь когда видишь глазами другого, все больше и больше очаровываешься внутренним миром друг друга; вживаешься в какую-то высшую незаменимость друг для друга, в сознание того, что несешь другому самую высокую радость; необычайно приближаешь к себе этого человека. Все вместе - наибольшая духовная близость! Об этой опасности он и говорит сейчас, пытаясь разбудить в ней ревность и не зная того, что лишь полчаса назад эта бабья темная ревность уже бушевала в ней. В ту самую пору, когда он делал все, что только мог, спасая Галину от слепоты, эта мерзкая ревность чуть не свела ее с ума. Темный омут! Болото!
– Я подумала, - сказала она, - и все-таки не понимаю, почему ты не можешь работать с ней в паре. В конце концов, разве вы не работали и прежде на одной машине и не находились вместе в одном помещении по многу часов подряд?
– И все равно невозможно. Хотя бы потому, что я мужчина. А есть многие вещи… Зрение нужно ей не только для работы…
– Ну извини, - прервала его Гордич, - решительно ничего не произойдет, если ты время от времени будешь выключать аппаратуру, то есть на какие-то минуты оставлять Галю как бы в темноте…
Говоря это, она все еще мстила себе за то, что низко подозревала мужа.
– Зачем ты так говоришь! - воскликнул Острогорский с отчаянием. - Зачем нам говорить, как чужим!
– Но как же я еще могу говорить? - Гордич дернула плечами. - Я говорю просто разумно.
Где-то в глубине своего сознания, вторым планом, она удивлялась тому, что быть жестокой по отношению к себе, оказывается, доставляет такое острое удовольствие.
– Боже мой! - продолжал Острогорский. - Неужели ты ничего не понимаешь? Ты должна помочь мне бороться с самим собой!
– В чем помочь, Саша? - спросила она и вдруг похолодела от предчувствия того ужасного, что, как наверняка знала теперь, сейчас услышит от мужа.