Да и Париж был прекрасен. Даже вид из окна его маленькой квартиры — небо и крыши самого чудесного города в мире со стрелкой Эйфелевой башни вдали. Ради этого стоило помучиться, выдавливая из себя строки про дурацких комсомольцев, покоряющих несчастный Север, или про смутьяна-голодранца, вполне за дело расстрелянного версальцами у стены кладбища Пер-Лашез.
Вечерами писатель частенько сидел со стаканом красного вина у окна, курил сигареты «Gitanes» и читал очередную запрещенную в СССР книгу, взятую в русской библиотеке.
Но однажды это приятное времяпрепровождение было нарушено донесшимся с улицы мерзким кошачьим криком. Писатель высунул голову в окно и увидел, что прямо напротив, на соседней крыше, до которой был всего метр, сидит рыжий кот очень заурядного вида — и, мерзавец, орет. При этом орет явно просто так, потому что никаких других живых существ вокруг не наблюдалось.
— Э… — сказал писатель, пытаясь подобрать французские слова, — с языком у него было не очень. — Силь ву пле… это… не крие па…
Кот удивленно оглянулся.
— Русский, что ли? — спросил он.
— Да, русский, — не менее удивленно ответил писатель, поразившись, насколько французский кот хорошо говорит на языке Бунина и Цветаевой.
— Ты теперь тут живешь, что ли? — недовольно буркнул кот.
— Не тыкай мне, — сказал писатель.
— Это с чего это? Из графьев, что ли? Белой акации цветы эмиграции потомок? — сказал кот. — Мало мы ваших предков в Иртыше и Сиваше топили.
— Во-первых, я из СССР, — сказал писатель. — Во-вторых, что это еще за мы? И, в-третьих, где ты так хорошо русскому научился?
— Из СССР? — задумчиво спросил кот и внимательно посмотрел на писателя. — А чего тут тогда?
— Я политический беженец! — не без гордости ответил писатель.
— Выбрал свободу? — кота аж передернуло. — Ну и ни фига себе люди встречаются на моем пути…
Кот перепрыгнул на маленькое подобие балкона под окном писательской мансарды, ловко забрался на каменный козырек, на котором когда-то стояла кадка с цветком.
— Колбасой не поделишься, свободный человек? — спросил кот нагло.
Писатель покорно сходил на маленькую кухню, отрезал кусок салями, вернулся.
Кот презрительно обнюхал кусок, и с видом, будто делает невиданное одолжение, салями сожрал. Не сказав, естественно, даже спасибо.
— Так откуда ты русский знаешь? — снова спросил писатель.
Кот облизнулся, умыл лапами мордочку.
— Вот что вас, советских, погубит… — начал лениво он, но писатель перебил.
— Я не советский!
— Советский, советский, — промурлыкал кот. — Даже если и антисоветский. Надо бы знать что мы, коты, говорим на универсальном языке, который понятен всем — хоть русскому, хоть французу, хоть папуасу.
— Это как? — удивился писатель.
— Да вот так. Универсальная грамматика. Ты про Ноама Хомского слышал? «Логические структуры лингвистической теории» читал?
— Нет, — сказал писатель.
— Деревня, — резюмировал кот. — Каюк вашему СССР, короче говоря. Информационная закрытость до добра не доведет. Передай Брежневу. Когда его увидишь.
Писатель представил себе свою встречу с Брежневым и в ужасе помотал головой.
— Но если коты, как ты говоришь, на всех языках разговаривают, то почему тогда вы не работаете переводчиками?
— Не на всех, — поправил кот, — а на одном универсальном. А что касается переводчиков, то, может нас еще на цепь посадить и огород охранять? Нет, это не к нам. Для этого у вас другие хвосты есть…
Вот так они, в общем, и познакомились. Про себя кот рассказывал мало, зато вечерами, когда писатель возвращался из своей парижской редакции радио «Свобода», приходил и слушал рассказы того про СССР. По некоторым замечаниям кота было понятно, что многое про страну он знает, но от ответов на прямые вопросы всегда увиливал, сразу начиная клянчить еду. При этом особое пристрастие испытывал к crème fraiche — французскому слабому подобию русской сметаны.
А потом случилось страшное. Худшее, что беглый советский писатель мог вообразить. Даже встреча с Брежневым не внушила бы ему такого ужаса.
Были первые числа мая, и в одну ночь Париж стал красным. В самом прямом смысле.
Кругом ходили молодые люди с красными флагами, на стенах и дверях появились миллионы листовок с серпами и молотами. И бесчисленные портреты Мао и Троцкого.
Троцкого! Которого писатель ненавидел даже больше, чем Сталина и Ленина. Потому что если последние были просто злом, то еврей Бронштейн был злом абсолютным. Выходцем из самого Ада.