— Нельзя, естё нельзя! Начальник сетяс плидет, нам наголит!
Его поддержали другие надзиратели, тоже поднявшие крик. Я поневоле ретировался. Новички осматривались вокруг с растерянностью и недоумением. Грубая форма обыска, очевидно, уже произвела на них свое действие, и оба глядели затравленными волками; жалкий, комичный вид придавала им и только что надетая, мешковато сидевшая арестантская одежда. Я с жадностью вглядывался в лица, отыскивая в них интеллигентные, симпатичные черты… Кобылка не ошиблась: один, совсем еще юноша, был блондин, другой, значительно старше, брюнет. Блондин показался мне коренастым и широкоплечим; у него было безусое, моложаво розовое лицо с большими, полными доброты глазами; он был взволнован и явно смущен первыми шелайскими впечатлениями… Его товарищ, высокий худощавый мужчина с шелковистой черной бородою, напротив, скорее — раздражен; темные глаза его сердито глядели из-под густых, почти сросшихся у переносья бровей; он и на меня тоже смотрел с недоверием и ни разу не улыбнулся… «Ну, этот со мной не сойдется, пожалуй, — невольно подумал я с грустью, — он-то, должно быть, и есть доктор».
Когда надзиратели взошли с арестантами на крыльцо тюрьмы перед главным коридором, молодой человек обернулся в мою сторону (я шел сзади, в некотором отдалении) и, улыбнувшись, послал мне воздушный поцелуй; но товарищ его даже не оглянулся, весь погруженный в свои мысли. Затем оба скрылись в дежурной комнате, где их заперли в ожидании прихода Лучезарова. Когда надзиратели после этого удалились, я подбежал к замкнутой двери, и тут между мной и заключенными произошел первый торопливый, отрывочный, но оживленный обмен вопросов.
— Как ваша фамилия? — послышался суровый голос, очевидно, старшего из новичков.
Я назвал себя.
— Как! Вы-то и есть Иван Николаевич? Это правда? — Почему вы так удивляетесь? Представляли меня иным?
— Нет, я сейчас же догадался, что это, должно быть, вы, — отвечал молодой голос.
— А я почему-то думал, — сказал первый, — что вас здесь нет и мы будем совершенно одни с арестантами.
— Ах, вот почему вы показались мне таким страшным и неприветливым!
— Ваша тюрьма нагоняет ужас!
— Погодите, это еще начало только…
— Лучезаров, говорят, зверюга?
— Господа, а ведь я-то ваших фамилий еще не знаю.
— Да, да, конечно; я — Штейнгарт, Дмитрий Петрович Штейнгарт, студент-медик четвертого курса.
— А я — Валерьян Башуров, юрист-первокурсник.{4}
— Вы, значит, очень еще молоды?
— Да, конечно… Двадцать два года…
— Да и вас, Дмитрий Петрович, кобылка напрасно, кажется, стариком окрестила?
— Разве уже окрестила? Впрочем, что же, мне двадцать восемь лет, и кое-где есть уже седые волосы…
Мы перебросились затем несколькими фразами о делах, за которые очутились в Шелае, и опять перескочили к данному положению вещей. Лихорадочно быстрые вопросы так и перебивали один другой.
— Что здесь всего неприятнее? Шапочный вопрос?
— Ага, вы уж слыхали!
— Какие у вас отношения с арестантами?
— И с начальством?
— Постойте, господа, на столько вопросов сразу невозможно ответить.
— Вы не ответили: точно ли такая зверюга Лучезаров, как про него говорят? Как вы посоветуете нам держаться с ним?
— Можно ли тут вообще жить?
— Как видите, я жил… А теперь, с вашим прибытием, и подавно стану жить!
— А нельзя ли с вами в одну камеру попасть?
— Если Лучезаров будет с вами любезен — попросите его об этом.
— Будет ли он с нами на ты? Мы хотим в таком случае отвечать ему молчанием. Вы как думаете?
Но, прежде чем я успел сообщить свои мысли об этом предмете, на дворе раздался пронзительный, тревожный свисток, возвещавший о вступлении в тюрьму начальника, и я поспешил удалиться в свою камеру. Однако волнение мое было так сильно, что к обеду я не притронулся. Прием кончился скорее, чем я ожидал, и новый свист возвестил об удалении Шестиглазого. Тогда я бросился опять в коридор и увидал уже идущими мне навстречу Штейнгарта и Башурова, с мешками казенных вещей в руках. Здесь мы впервые обнялись и расцеловались… Высыпавшая из камер шпанка с любопытством и сочувствием наблюдала эту сцену.
— Ну, как и что? В какие камеры назначены?
— Представьте, Лучезаров был необыкновенно любезен, джентльмен да и только! Произнес маленькую речь в похвалу своей гуманности и тюремной опытности и советовал нам одно: терпеть, терпеть и терпеть! Кроме того, выразил большую радость по поводу того, что я медик и могу быть полезен в тюрьме.
4
Штейнгарт и Башуров являются собирательными образами, отражающими черты характера многих политических, товарищей Якубовича. В Башурове отчасти изображен М. В. Стояновский (1867–1908); для Штейнгарта оригиналом послужили Л. В. Фрейфельд (1863 — после 1934), М. А. Уфлянд (1862–1922) и Р. М. Год (1866–1906).