— Я вылечу ухо, мой эмир. Но прежде чем приступить к лечению… у меня есть одна просьба…
— Сначала вылечи. Все просьбы — потом… О, как больно!
— Потерпите, эмир! Просьба моя… Надо сегодня же, немедленно открыть городские ворота! Пусть несчастные, кому грозит черный мор, выйдут на природу, в степи и поля. Пусть воспользуются они весенними травами! Сегодня же собрать во дворце глашатаев и лекарей: я расскажу им, какие травы лечат, глашатаи и лекари передадут людям названия трав… И еще: в гузарах следует поставить большие котлы, в них делать отвары лечебных трав, разносить отвары по домам… В противном случае все погибнут, великий эмир!
— О творец! — Масуд устремил взгляд своих налитых кровью глаз на Абу Тахира. — Где это ты выкопал полоумного дервиша?
Боль возобновилась, и эмир вдруг тихо сполз с кресла на ковер.
— Это не великий исцелитель Ибн Сина, а сам дьявол!.. Вылечи, сначала вылечи, а потом уж ставь условия!
— Сейчас, мой эмир, сейчас… Только не забывайте моих условий! — И, сказав так, Ибн Сина приказал Абу Тахиру: — Немедленно найдите второго моего помощника: у него есть сундуки с различными лекарствами. Прикажите доставить!
— Немедленно! — стонал эмир. — Немедленно!
Абу Тахир поспешно выскользнул из комнаты.
Ибн Сина на цыпочках подошел к Абу Убайду, так и не продвинувшемуся вперед от порога.
— Иди во дворик, открой красный сундук!
Абу Убайд прошептал:
— Наставник! Эмиру взаправду влили в ухо ртуть?
Ибн Сина приложил ладонь к своим губам. Тихо ответил:
— Нет, у него был в ухе нарыв, он загноился… может, там завелся и червячок… Нам нужны будут жидкость, сделанная из египетского алоэ, в синем пузырьке, увидишь, масло миндальное в желтом флаконе, еще… Подожди! В темно-синем флакончике также отвар семян колючего кактуса.
— А-а-а! — исходил криком эмир. — Где же ты, великий лекарь?! Убери эту боль! Дам тебе золота вровень с твоим ростом, вровень!
Ибн Сина громко сказал Абу Убайду:
— Я назвал тебе лекарства. Беги быстрее!
— Немедленно! Немедленно! — подтвердил эмир и уткнулся лицом в ковер.
…Эмир Масуд проснулся, но долго еще лежал в постели, не шевелясь. Боялся, что боль возвратится.
Должно быть, долго он спал, и солнце, видно, уже сильно передвинулось на запад: от его лучей горели ковры, настеленные на пол по правой стороне спальни. Да и вся комната словно залита была оранжево-красным пламенем, — потолок в светло-синей мозаике, ажурнохрустальная люстра под ним, сабли и щиты, висевшие на стенах, сами стены, отделанные розовой мозаикой, — все пылало.
Колотье в ухе напрочь стихло. Мысли были ясные, по усталому телу растекался блаженно-приятственный покой.
Давно уж Масуд не испытывал такого состояния. Оно было похоже на то, что случалось в детские годы по вечерам, когда он, мальчик, лежал в постели рядом с любимой тетушкой Хатли-бегим, ощущал теплоту ее тела, ласковость ее нежных рук. «О всемогущий! Тысячу раз благодарю тебя за милость! Нет, ты не лишил грешного своего раба любви своей и милости, отвратил беды, которые наслали на меня враги…»
Чудо-лекарь накапал в ухо всего три-четыре капли — какого-то бальзама цвета желчи, дал что-то выпить, а еще проглотить нечто подобное изюминке… Эмир не заметил, как заснул, и вот теперь он лежит в блаженной истоме, а ум — ясный, светлый, все-все помнит.
Этот пожилой странник в рубище в самом деле тот самый, настоящий, великий исцелитель? Но зачем тогда ему одежда дервиша?.. Он говорил, этот дервиш, что причина его добровольного прихода в Исфахан — черный мор, будто настигший город. Да, так он и говорил! И еще просил… да нет, требовал глашатаев и лекарей города, — у него есть лекарственные травы, отвар их надо раздать правоверным. И еще: открыть все городские ворота, дабы несчастная голытьба могла выйти за травами.
«Черный мор! Уже больше месяца я сам пребываю от подобных слухов в страхе и тревоге. Это я велел никого не выпускать из города, отсидеться от бедствия за стенами. Я велел наглухо закрыть все дворцовые входы, чтобы муха не могла проникнуть во дворец… Все мы живем, бедствуем, помираем по воле аллаха. И если, как говорят, голытьба от голода ела собак, кошек и даже крыс, а потом расставалась с миром этим бренным, то… это воля аллаха такова. И не эмирам перечить той воле… Страшно только то, что ночью снятся покойники в белых саванах. И нищие в рваных халатах. И тощие, усохшие дети… Это хорошо, что прославленный на весь мир врачеватель сам, своими ногами пришел в Исфахан. Хорошее знамение!»
Так умиротворенно думалось эмиру.
А вместе с тем просыпалась и росла новая тревога… С появлением врачевателя встала перед эмиром щекотливая, трудная задача. Если сей человек в облике дервиша подлинный Ибн Сина, эмир должен тотчас же, немедленно отправить его к достопочтенному родителю своему в столицу, ибо коль дойдет до священной Газны весть о том, что господин Ибн Сина в Исфахане, во дворце эмира Масуда, благословенный родитель, угасающий от неизлечимой болезни, вправе будет заподозрить сына в намеренной задержке врачевателя у себя.
Отец и без того холоден к нему, к родному своему сыну. Задумал лишить его права наследовать престол. Весть об Ибн Сине в Исфахане удесятерит ярость отца. А в ярости он способен и меч обнажить. Да, способен. А это значит…
Это значит, что о лекаре никто не должен знать, никто не должен увидеть его, особенно из тех, кто знает Ибн Сину в лицо. Пусть-ка другие лекари огласят то, что говорил этот мудрец, пусть они подготовят лекарства из трав для жителей города, а Ибн Сина… лучше всего, чтоб никто не знал, что он живет во дворце.
Эмир пришел к твердому решению на сей счет. Вытащив из-под подушки трещотку, помахал ею. Вошел не дворецкий, а Абу Тахир.
— Слава аллаху! — с улыбкой сказал он. — Хорошо выглядите, великий эмир!
Эмир пригласил своего приближенного присесть рядом:
— Где этот лекарь… в одежде дервиша?
— Почтенный Ибн Сина? По вашему разрешению он пошел посмотреть на эту… невольницу, присланную эмиром Алитегином!
Эмир промычал что-то невнятное. Потянулся всем телом. Подоткнул под бока подушки, выпростал из-под одеяла ноги: как и отец, любил, когда ему оглаживали бедра и голени.
Абу Тахир невольно подвинулся ближе к ногам эмира. Но тут резко, без разрешения распахнулись двери, в комнату вбежал запыхавшийся дворецкий, небрежно-заученно поклонился:
— Повелитель, прибыл срочный гонец!.. Из столицы… С посланием от всемилостивейшей Хатли-бегим…
Эмир успел сесть в тронное кресло, пока отосланный дворецкий исчезал из комнаты и входил в нее гонец с горящими, красными от бессонницы глазами. Молча пал на колени у самого порога, держа черенок плети обеими руками.
— Послание!.. Давай.
Гонец скрутил головку на рукояти плетки, головка отделилась, и показалась трубочка бумаги. Вытянув ее перед собой, гонец все так же молча пополз к эмирову креслу.
— Парчовый халат гонцу! — приказал эмир Абу Тахиру, а сам дрожащими руками развернул послание, округлое, словно най. Раскосые глаза быстро забегали по мелким, похожим на муравьиные следы, строчкам. На скуластом лице появилось выражение удивления. — О праведный аллах, что только не творится в подлунном этом мире! — воскликнул эмир, кончив чтение и соскочив с кресла.
Абу Тахир, бледнея, спросил:
— Добрые ли вести из столицы? Как здоровье покровителя правоверных?
— Здоров отец, слава аллаху, здоров, — ответил эмир и неожиданно раздраженно расхохотался. — Великий исцелитель, мавляна, шейх-ур-раис Ибн Сина в столице!
— Где? В какой столице?
— В нашей, нашей столице! В священной Газне! Тут вот пишут: его будто бы привез из Тегинабада тот самый дылда, Рыжий Абул Вафо, что приезжал и к нам два месяца назад!.. И со всеми почестями господина Ибн Сину встретили великий визирь Али Гариб и красавчик Абул Хасанак!
— О аллах! — Абу Тахир схватился за ворот халата.
— А ты веришь этому… своему дервишу?!