Бируни долго стоял на предпоследней ступеньке…
Он извинился за свои давние строчки: он рассказал о злосчастных событиях в столице, об интригах и кознях, но это было потом, во время беседы, длившейся до самого рассвета, и в последующих беседах, которые, будто и без перерывов, вели они на протяжении нескольких дней и которые были именно такими, какими представлял себе беседы эти и в мечтах своих Бируни. Он поведал Ибн Сине свои мучительные раздумья, излился душой перед ним. А Ибн Сина, словно зная все наперед, слушал с улыбкой печали и мудрости. Однако беседы эти были потом, а сейчас…
Бируни переступил последнюю ступеньку.
Посредине просторной комнаты, как раз под большим отверстием в высоком потолке, в удобном кресле с подлокотниками, где обычно сидел сам Бируни, теперь восседал некий старец. На голове его синел остроконечный колпак, похожий на дервишский, поверх синего халата из парчи старец накинул белый полотняный яктак[90].
На коленях старца лежала доска, а к ней пришпилена бумага с вычислениями и легкими строчками, сделанными грифельным стержнем. Зоркий глаз Бируни заметил и стержень на коврике у ног писавшего: старец спал!
Неужели усталый старец, что уронил большую лобастую голову на грудь и заснул в кресле во время наблюдений, — Абу Али? Да, он был похож и не похож на того Абу Али, которого знал Бируни. Того, кого знал Бируни, украшала небольшая, густая и черная как смоль борода, а этот сидел с бородой поседелой и во всю грудь длиной. На худом, смуглом, обычно сосредоточенно-задумчивом лице человека, которого знал Бируни, не было ни одной морщины. У этого старца лицо тоже носило печать сосредоточенности и поражало продубленностью ветрами и солнцем, но какая густая паутина морщин вокруг закрытых глаз и крепко сжатых губ — от легких, будто лица лишь коснулся резец, до глубоких следов долгих страданий. Но большой выпуклый лоб, озаренный свечой… Но с красивой горбинкой нос, тоже словно создание рук ваятеля-мастера… Нет, это Абу Али, прежний Абу Али, дорогой и близкий!
Бируни хотел тихо, на цыпочках покинуть комнату, но человек в кресле пробудился. Медленно приподнялся. Обернулся. В глубоко запавших синеватых глазах его мелькнуло изумление. А потом вспыхнула радость — в глазах и в притягательной, совсем не по возрасту яркой, откровенной улыбке:
— Ассалам алейкум, устод!
«О творец! Этот чуть хрипловатый голос — это ведь Абу Али, и улыбка такая широкая — это Абу Али, и лоб, будто купол огромный, — Абу Али, Абу Али, Абу Али!»
— Здравствуй, Абу Али!
Бируни прижал к себе высокого худощавого Ибн Сину.
— Неужели настал день, когда я и вправду увидел тебя, Абу Али?! Неужели пришел такой день?! — все повторял и повторял Бируни.
То со слезами на глазах обнимались, то, держась за руки, отрывались, смотрели друг на друга, словно не веря во встречу.
Наконец, взяв стулья, уселись — глаза в глаза.
Ибн Сина, виновато улыбаясь и не отрывая взгляда от Бируни, сказал:
— Слава богу! Снова вижу вас, как и прежде, бодрым, как и прежде, здоровым!
— Благодарен за утешение! Но… я уже не тот Абу Райхан, которого ты знал, Абу Али! Светлые дни моей жизни прошли.
— Но разве стареть — не закон природы, наставник? Мы стареем.
— Как обидно, что даже человек, названный великим исцелителем, тоже подвластен этому жестокому закону.
Ибн Сина все так же весело улыбался, грусть таилась где-то глубоко на дне его взгляда.
— В молодости, когда нам неведомо, что такое сомнение, когда наш ум еще не окреп, мы, учитель, не то что этот закон не признавали, мы ведь считали даже, что можно предотвратить саму смерть! А вот теперь, когда стали отличать черное от белого, теперь… стало ясно, учитель, что человеку не дано разгадать тайн подлунного мира. Он слишком сложен, сей бренный мир…
— Хочешь сказать, что на старости мы поумнели, Абу Али?
— Поумнеть, к сожалению, я не поумнел, учитель, но зато познал истину, которую давно изрек Сократ: теперь я знаю, что ничего не знаю!
Бируни понравилось, как говорил Ибн Сина: четко, твердо и — подсмеиваясь над самим собой. Он с любовью смотрел на друга. Вдруг, прервав его, попросил:
— Абу Али! Прошу тебя, не обращайся ко мне — «устод». Тебе ли, создавшему «Аль-Канон», тебе ли, кого называют по праву «шейх-ур-раис», называть меня учителем? Наоборот, это я тебя должен величать устодом, Абу Али!
— Знаю, скромность — украшение человека. Но разве для вас, учитель, я — «шейх-ур-раис»? О нет!
— Ладно! Не будем об этом… Что нам возвеличивать друг друга, Абу Али!
— Совершенно верно, учитель!
Они приумолкли, будто смущенные собственными любезностями.
Потом Бируни сказал о том, что его волновало:
— Когда я думаю о тебе, Абу Али, то всегда вспоминаю ворота Гургана, прощание наше и слова, которые ты сказал в ту прощальную ночь.
— Да, учитель, я тоже помню ту ночь.
— Ну и как, нашел ты справедливых властителей, о которых тогда мечтал?
— Нашел, — грустно улыбнулся Абу Али. — Куда бы ни забросила меня судьба, всюду встречал я одних справедливых властителей. Так им все говорили, так они сами считали. В конце концов не осталось места, куда я мог бы спрятаться от них. В Джурджане с трудом сбежал от справедливости Кабуса Ибн Вушмагира. Правительница Рея — Саида-бегим тоже вынудила меня прибегнуть к бегству как средству спасения.
Бируни подумал о Хатли-бегим, в глазах его вспыхнули веселые искорки:
— Я слышал, что эта видавшая виды луноликая красавица Саида-бегим была безумно влюблена в тебя. Это правда, Абу Али?
— Наверное, устод! И эту насмешку судьбы пришлось пережить! — рассмеялся Ибн Сина. — И Саида-бегим, пятидесятилетняя красавица правительница, все время говорила мне о справедливости и необходимом воздаянии за справедливость, так что ваш покорный слуга готов был бежать хоть в преисподнюю от этого торжества справедливости. Но, увы, убежав от дождя, угодил под град, как говорится. Шамс-уд-Давля был еще добрей, еще справедливей… Ну, да что ж я рассказываю вам — вам, кто тоже немало положил сил на поиски справедливых властителей.
— Да. Искал. Тщетно… Долго и тщетно. Вот здесь даже искал, в Газне… Успел ли взглянуть на Газну?
— По дороге сюда бедный дервиш кое-что увидел, учитель. Поистине велик и красив город! Но эта красота, эти позолоченные минареты, лазурные купола, пышные дворцы — для кого они и за счет кого?
— Абу Али! Благоустраивать свой край за счет разорения других — непростительный грех. Прекрасные беломраморные дворцы, могучие цитадели, лазурно-купольные мечети — все это построено за счет грабежа Индии и Мавераннахра. Как умеет грабить Махмуд — это я видел сам, своими глазами. От «справедливости» таких властителей мир наш кажется черней ночи! Ты сказал, что все они стоят друг друга. Выходит, не служи я султану Махмуду, был бы на службе у «справедливейшего» Шамс-уд-Давли! Если не у Шамс-уд-Давли, то у луноликой Саиды. Но… Что же тогда делать нам, ученым людям, Абу Али? Что нам остается?..
Бируни спросил об этом так, что у Ибн Сины сжалось сердце. Он положил руку на колено Бируни:
— Устод! Ни у меня, ни у кого-либо другого из нас, кому дорога наука, дорога истина, нет права упрекать вас в том, что вы служите султану Махмуду. Знаю, отказались бы вы приехать, вас бы связали по рукам и ногам и привезли бы сюда. Я убегал, но удачно лишь до поры до времени… Но не это важно. Другое важно. В этом мире и добро, и зло — перемешаны. Хочешь искать истину, заниматься наукой — вот добро, — так иди к тем, у кого деньги и власть, кто сам есть зло, потому что ведь ни у нас, ни у простого люда нет средств, чтобы возвести ну вот хотя бы этот замечательный храм науки. Это ваше детище, учитель, хотя приказал возвести его жестокосердый султан.
Лицо Бируни просветлело. Откинув голову, посмотрел он на небо, видное через отверстие в потолке:
— Да, Абу Али, этот храм науки стал для меня единственным утешением. Когда на душе темнее ночи, прихожу сюда и успокаиваюсь, слежу за светилами, читаю, пишу, думаю. Как это сладко — думать!.. О тайнах природы и нашей жизни, о недолговечности и радостях человеческого бытия… Я все тебе покажу, Абу Али. Написанные мной календари, таблицы звезд!..