„Ревность присуща всем женщинам, — подумал Бируни. — Тем более любимой сестре султанам.“
Чтобы успокоиться, Бируни стал зачем-то поправлять и без того складно сидевшую на голове шапочку… Та самая Хатли-бегим… Вот она сидит напротив, по другую сторону столика, та самая Хатли-бегим… Десять лет назад во время похода султана а Индию на берегу одного прекрасного озера в провинции Синд та самая Хатли-бегим и он, грешный… Он не забыл их сладостную совместно проведенную ночь. И видно, она тоже не забыла, та самая Хатли-бегим… Нет, она тогда была молодой, но и тогда уже миловидность соединялась в ней с властностью султанского рода… А черты лица теперь иные. За десять лет сдала. Осунулась, и на припудренных щеках заметны морщины, но в обведенных сурьмой, чуть раскосых глазах, в крепко сжатых тонких губах — прежняя властность. Не просто сестра брата — доверенное лицо султана Махмуда. Ведает, говорят, гаремом султана, всем распорядком его семейной жизни… Или это выражение холодности и высокомерия в глазах Хатли-бегим обманчиво? Разве десять лет назад на берегу прекрасного озера, в пышной, уединенной ее палатке, в сладкие часы любовной игры, на которую она сама рискнула, разве тогда эти глаза не блестели совсем по-иному? Только играла? Ублажала плоть?
Бируни протянул руку к столику за фарфоровым кувшином.
Огромная шелковая палатка, застеленная дорогими коврами… В темном ее углу, на высокой постели, сложенной в несколько слоев из шелковых перин, женщина в прозрачном индийском одеянии… Горячие поцелуи. Нетерпение. Истома и в ее, и в его утомленных телах, в их — у каждого горячей — крови… Женщина эта, избалованная и властная, уже и тогда почиталась примером целомудрия для всех знатных женщин. Она избрала уединенную жизнь для себя, дала обет не видеть и не знать ни единого мужчины. Насколько все то было правдой, известно одному аллаху: он же, Бируни, этим вопросом не задавался, когда его поманили в темную палатку на зеленом лугу у прекрасного озера. Мавляна и переводчик, знаток Индии Абу Райхан Бируни не думал в ту ночь ни о походе, ни о дворцовых нравах…
Бируни с поклоном протянул Хатли-бегим пиалу шербета. Снова отметил на тонких губах женщины ту же едва заметную и все понимающую усмешку. „О небеса, она, кажется, тоже вспомнила ночь у озера.“
— Прошу вас, досточтимая.
— Благодарю! — но пиалу не взяла. Достала из кармашка камзола тяжелые, тоже черного цвета, четки, принялась перебирать камешки.
Бируни улыбнулся: „Хорошо, что она пришла не вспоминать былое… А если бы ей захотелось теперь, через десять лет, повторить былое, что б ты делал, бедный Абу Райхан?“
Хатли-бегим положила четки на столик, взяла пиалу, пригубила шербет.
— Мавляна! Вы, наверное, уже догадались, почему я пришла вас навестить?.. Слух о болезни вашей достиг дворца. Но ваш недуг, я вижу, проходит. А вот сиятельный наш покровитель — дай аллах ему долгой жизни! — заболел тяжело. Дворец полон ученых, известных всему подлунному миру лекарей, мудрецов и прочее и прочее, а бедный брат сгорает в огне недуга, и нет того, кто на самом деле облегчил бы его страдания! — Хатли-бегим даже всхлипнула, прижав к глазам край платка. — Вместо того чтобы всем нам думать, где искать исцеление благодетелю общему, во дворце интриги да склоки! Верные визири Али Гариб и Абдул Хасанак заняты низменными расчетами, дележом высоких чинов на тот случай, если наш покровитель покинет сей бренный мир, — дай бог, чтобы саван, который они ткут для брата, достался им самим!.. Кто займет трон? Что они получат? Как и куда пристроить родственников? Нет у них забот, кроме этих! Да и на трон предполагают они посадить не первенца султанского, не эмира Масуда, а младшего сына — полоумного Мухаммада! Чтоб руки себе развязать.
„Осведомлена обо всем! За фарсанг[20] может почувствовать, как змея по траве ползет… Но почему она рассказывает об этих интригах мне?.. Для чего? Чего хочет она от меня?“
Хатли-бегим совсем открыла лицо. Испытующе глядела на Бируни, глаза в глаза. Сурьмленные глаза ее блестели холодной решимостью.
— Я спрашиваю: и впрямь неисцелима болезнь моего брата, мавляна?.. Вчера вечером поэт Унсури рассказал, что где-то далеко за Индией, на некоем острове среди моря, растет, мол, „негмати илохи“, „божественное дерево“, по-нашему, по-тюркски, так? И что, мол, больной, поевший плодов этого дерева, избавляется разом от всех болезней, старик превращается в юношу, старуха, — Хатли-бегим вздохнула, — опять в молодую красотку. Поэт Унсури говорил, будто собственными глазами прочитал об этом в каких-то рукописях то ли индийских, то ли китайских мудрецов. Вы долго жили в Индии, мавляна, вы все знаете, скажите, посоветуйте, как нам достать плодов этого „божественного дерева“?