Через некоторое время явились с музыкальными инструментами под мышкой Бобо Сетари и Пири Гиджаки, завсегдатаи, желанные мастера музыки. А вслед за ними Бобо Хафиз Булбули, совсем уж старик, однако седеть но желавший, бороду и усы красящий, и с ним Пири Букри, тоже немолодой возрастом и, как мы уже знаем, любитель ная, низенький, с непомерно большой головой таких говорят: сам худ — голова с пуд.
Черный Паук — его еще и так называли за глаза. Родом он из Хорезма, родного края Абу Райхана Бируни. В Газне на базаре «Афшан шал» Пири Букри держал лавку.
О горбуне музыканте разные слухи шли в городе. Будто покупает он и ворованные товары, будто обладает неисчислимым богатством в золоте и драгоценных камнях; будто игра его на пае — для отвода глаз… Аллах ведает, что тут было правдой, а что — ложью. Во всяком случае, Маликул шараб не испытывает к горбуну ничего, кроме дружелюбной жалости. В свою очередь Пири Букри ценит и самого винодела, и его дружеское участие к себе: вот уже пятнадцать лет с тех пор, как приехал из Гурганджа, прошло, и чуть ли не каждый вечер в питейном заведении Маликула шараба играет-заливается най, да так, что сам плачет и других до слез доводит. Играет горбун — и людям кажется, что сама душа выплакивает какое-то неутешное горе в звуках печально-сладких, и забывают люди нехорошие слухи о Пири Букри.
Месяц назад Пири Букри обратился к виноделу с некой тайной просьбой, удовлетворение которой, как поговаривали, было делом весьма щекотливым, Маликул шараб вынужден был отказать. Пири Букри перестал посещать уютную лачугу, а Маликул шараб переживал его отсутствие, душевно страдал из-за того, что обидел старого приятеля. Понятно, как сильно обрадовался он сегодня, когда увидел у себя вместе с «певцом-соловьем» и «святого горбуна». Приказал талибам [5] принести из погреба целый хум[6] вина десятилетней выдержки.
Любители-ценители одобрительно зашумели:
— Да сопутствует тебе удача, Маликул шараб!
— Да живет Маликул шараб сто лет…
Когда-то Маликул шараб умел, как говорится, выпить, — мало кто мог сравниться с ним в этом занятии. Но, перевалив за шестьдесят, достигнув возраста пророка, несколько ослаб: сам теперь не столь часто, как прежде, прикладывался к сладостным источникам, больше угощал других, с тем, однако, чтоб лились и поучительные, и веселые беседы — не одно вино. За красивую газель, интересный рассказ, сердечную песню исполнитель вознаграждался чашей доброго вина, и в предвиденье такого вознагражденья настроение певцов и поэтов поднималось само собой, равно как и состязательный их дух.
Но вот сегодня Маликул шараб, отпивая вроде бы по глоточку-другому, сильно захмелел.
Оно и понятно, скажем еще раз: сегодня пришел старый приятель — Пири Букри, целый месяц его не было, обижен был, а нынче прибыл, осчастливил лачужку да еще сыграл такую мелодию вместе с Пири Гиджаки, что не осталось ни одного, кто не прослезился бы в ответ… Ну, и путники, прибывшие в Газну, в столицу государства сиятельного султана… Они оказались хорасанцами, земляками великого Абулкасима Фирдоуси, и когда беседа подошла к «Шахнаме», то уж, ясное дело, не минула она и сиятельного и могущественного, — ведь это Махмуд Газнийский обидел поэта, а поэт едкими стихами отозвался на обиду. Тут беседа разгорелась, будто пламя от ветра. Одни восхваляли поэта: другие, наоборот, его упрекали: «Коль Абулкасим мудр, зачем он венец своей мудрости — поэму „Шахнаме“ — посвятил султану, которого не любил? Больших подарков ждал? Но разве это мудро?»
Третьи, струхнув не на шутку, тихо и незаметно оставляли круг спорящих. Маликул шараб не спорил и едва ли даже слушал: неверными жестами поправлял он свою старую, конусом, дервишскую шапку, оглаживал свой бязевый старый халат, бередил и без того растрепанную бороду: перед ним будто витал сам досточтимый Абулкасим Фирдоуси, да уготовит ему аллах место в раю, — некогда, перед тем как покинуть Газну, покойный поэт пожаловал в эту вот невзрачную лачугу, к Кутлуг-каддаму. А за день раньше, помнится, по городу пронесся вихрь противоречивых слухов. Одни утверждали, будто султан Махмуд выказал поэту большую милость, распорядился за каждую строчку великой «Шахнаме» выдать по золотому, но иные, наоборот, говорили, что султан не одарил поэта даже простым халатом, а деньги, все же заплаченные, — хотя сколько их там было, тех денег? — Абулкасим взял да и пошел тут же в баню, все их там и раздал банщикам да нищим, а сам сочинил едкие стихи про султана!