Пока я разоблачался в докторской передней, до меня доносился голос Лаврика:
— Такой лейкоцитоз ничего не значит. Вам и папа сказал бы тоже самое. Роз нормальное, формула не сдвинута, живите и радуйтесь. А папе я всё передам. Будьте здоровы.
Книг в этой квартире было столько, что приткнуться некуда. Мы сидели как в библиотеке.
— Мне повезло в жизни — я сын врача, — говорил Лаврик. — У тебя сейчас переоценка ценностей, а меня с детства побрякушки не привлекали.
Раздался звонок в передней.
— Если это Клава… — вскочил я с дивана.
— Да сиди ты спокойно. Она сегодня не придёт.
— Сегодня? — переспросил я, потому что ничего не смог с собою поделать.
— Ну тебя к лешему, — сказал Лаврик и вышел в переднюю.
Раздался телефонный звонок.
— Видишь, телеграмма отцу, — Лаврик вошёл в комнату и взял трубку. — Квартира доктора Корнильева. Нет, это его сын. Если он велел по одной — значит, по одной… Хорошо, хорошо. Живите и радуйтесь — Он бросил трубку и заорал — Ну что ты смотришь на меня прошлогодними глазами! В чём я виноват?
— Ни в чём. Просто мне Клавы и в школе хватает. Её сногсшибательных успехов в среднем образовании. Ты насчёт переоценки говорил.
— Да. Ты можешь себе представить, что «Джоконда» или Венера Милосская могли быть созданы из одного только стремления утереть Кому-нибудь нос? Клава мне много о тебе рассказывала…
— Спасибо, — поблагодарил я учтиво Лаврика.
— И я подумал… — хотел продолжить он, но в передней опять раздался звонок.
— Третья телеграмма. Заметь — так каждый день, — сказал Лаврик и побежал открывать дверь.
Но это была не телеграмма. Это пришла Клава. Я услышал её голос и вскочил с дивана. Потом несколько секунд в передней стояла тишина, и наконец комната озарилась Клавиным присутствием. Лаврик вошёл за ней.
— Здравствуй, Серёжа, — сказала Клава.
— Здравствуй! — ответил я бодро.
В школе мы с ней не здоровались.
— Вы сидите в душной комнате, когда на дворе такая погода! Пошли гулять.
На этот раз прогулка выглядела так: я с Клавой шёл рядом, и дистанции между нами не было никакой; Лаврик отстал от нас метров на пятнадцать.
— Я хотела попросить у тебя прощения, Серёжа… — сказала Клава.
— За что?
— За всё. Я была очень дрянной девчонкой.
— Не надо, Клава. Я тоже был не сахар.
— Мне очень важно, чтобы ты простил меня. И не вспоминал обо мне плохо… — Она помолчала, а потом произнесла неуверенно — Понимаешь…
И снова умолкла.
— Что?
— Это трудно объяснить… У нас всё не так получилось. Мы оба не виноваты.
— В чём?
— Я хочу, чтобы ты понял… Ведь могло быть иначе… Ну, в общем… Ты всё время дарил мне… себя… а Лаврик… он…
— Что Лаврик?
— Подарил мне… меня. Понимаешь?
— Понимаю.
— Вот и хорошо, — обрадовалась Клава. — Ты простил меня, правда?
— Мне нечего тебя прощать. Ты же ни в чём не виновата.
— А Лаврик говорит, что очень.
— Много он понимает. А теперь иди к нему.
— Ты не хочешь с нами погулять немного?
— В другой раз, Клава.
— Но ты меня простил?
— За что? Так ведь можно до бесконечности!
Клава сказала тихо-тихо, не для того, кто шёл сзади, а для меня:
— За ангину, Серёжка. Я её никогда не забуду. Имей в виду.
— Иди к Лаврику.
— До свиданья, — сказала Клава, повернулась и пошла к своему Лаврику.
Лаврик остановился и ждал её. Клава притронулась пальцами к рукаву его куртки, но он сделал неуловимое движение, означавшее «не надо», и эта девчонка, чью железобетонную уверенность в себе я узнал ещё в детском саду, послушно пошла с Лавриком по переулку, соблюдая установленную им дистанцию в один метр. Они скрылись за поворотом и, вероятно, там Лаврик разрешил Клаве взять его под руку. Спорю на что угодно — всё было именно так.
Вот я и выдержал проверку. Да ещё какую.
— «Не бывает любви несчастной…» — сказал я заколоченным на зиму воротам горсада… — «Не бывает любви несчастной…» — я знал эту лазейку в заборе, но не мог вспомнить следующую строчку стихотворения.
— «Не бывает любви несчастной…» Вот склероз! — сказал я вслух.
Трещина вокруг знакомого выступа была такой же, как всегда. Я осторожно, одной ногой попробовал — как он, держится? Держится! Встал на него обеими ногами. Всё в порядке. А если подпрыгнуть? Осторожненько…
Не надо было этого делать.
Я просидела возле Серёжкиной кровати трое суток. Когда он впервые открыл глаза после операции, доктор Корнильев сказал мне очень банальную фразу:
— Таня, вы победили.
Весь обмотанный бинтами, Серёжка силился что-то сказать, но доктор жестом запретил ему говорить. А Серёжка всё равно шевелил губами.
— Скажи ему, чтобы сейчас же перестал! — приказал отец Лаврика.
Но я-то знаю Серёжку. Так он и послушается.
Я нагнулась к нему. И скорее догадалась, чем услышала:
— Таня, я случайно.
— Разобрала что-нибудь? — проворчал доктор.
— Он говорит, что случайно свалился с обрыва. Мы, знаете, всегда вместе на Кубань ходили. Там у нас одно место есть.
— А разве кто-нибудь говорит, что не случайно? — удивился Корнильев, который знал всё не хуже меня.
Серёжа, успокоившись, закрыл глаза.
— Вы трое суток не спали. Идите домой, Танечка. Теперь всё будет в порядке. А ты, Сергей, живи и радуйся!
Тут Серёжа опять открыл глаза. Теперь он не сводил их с доктора. И снова начал шевелить губами.
— Что, что, Серёженька? — я снова нагнулась к нему.
Доктор заволновался:
— Что он говорит?
Разобрать было трудно, но я опять догадалась.
— Хочу жить!
Корнильев быстро закивал головой.
— Это мы ему обеспечим. Пусть будет спокоен. Руки, ноги, печёнку, селезёнку — всё в нашей власти. Насчёт ума только пусть сам побеспокоится.
Серёжка на секунду прикрыл глаза: дескать, согласен, побеспокоюсь сам.
Корнильев сказал мне у двери:
— Вы должны выспаться, Таня.
— Неужели опять? — испугалась я.
Доктор кивнул.
…Серёжа лежал на операционном столе. Хирургическая сестра держала пальцы на его пульсе, а доктор Корнильев возился с Серёжиным коленом.
Я старалась не смотреть на белый экран, с которого Серёжа не спускал глаз, как будто ждал, что он станет прозрачным.
— Пульс? — спросил Корнильев.
— Уже сто двадцать, постепенно слабеет, — ответила сестра. — Ещё раз камфору?
— Не надо, — ответил доктор. — Таня, положите ему руку на лоб, как в прошлый раз.
Я сделала это. Серёжка перестал смотреть на экран и попытался мне улыбнуться. Ему было очень больно.
— Ну? — спросил доктор хирургическую сестру.
— Реже, — ответила она.
Серёжка взял мою руку и на секунду прижал к губам.
— Сейчас тебе будет не до игрушек, — предупредил Корнильев. От него ничего не ускользало.
И действительно, Серёжка впился пальцами в запястье моей руки, которую я держала на его лбу. Потом его пальцы стали судорожно сжимать мою руку от запястья к локтю, от локтя к запястью…
— Сто сорок! — сказала сестра.
— Ещё бы! — ответил доктор.
Когда санитары отвозили Серёжу в палату, я плелась за каталкой, едва переставляя ноги. Остановилась на минутку у окна и завернула рукав халата. Как я и думала, от запястья до локтя рука была вся в синяках. Я опустила рукав, но не застегнула.
В палате, когда санитары ушли, я дала Серёже таблетку, какую положено, а потом подняла рукав и показала ему синяки.