вств, кроме тревоги. Разве что изумление, что здание прямо рядом с детским садом оказалось не отделением милиции, как он всегда считал, а тюрьмой. Его детский сад был напротив тюрьмы, ведь это удивительно. Идеальный, сияющий гротеск. Текучая, молчаливая вода. Бесконечный дождь. Попытаться переждать его на пороге психбольницы. Неподалеку от морга (никаких преувеличений, все это на соседних улицах). Знаки неясной жизни – с самого дна памяти. Оледенелые буквы, не складывающиеся в слоги. Мертвые подворотни, дороги, лестницы, по которым когда-то ходил каждый день. Разрушенные детские площадки, они с самого начала были руинообразными. Помню, мы гуляли здесь с отцом. А вот еще один сон: подъезд дома, в котором жили дед с бабушкой до того, как переехали. Фойе с высокой белой лестницей, не в пример нашему облезлому подъезду. Словно я вернулся туда спустя тридцать лет. Консьерж спрашивает из-за стекла, к кому я иду. Называю фамилию. Вы сын? Нет, внук. Ваши имя и отчество? Называю. А вашего отца? Называю. А вашего деда? Называю. Постойте, я запутался, говорит консьерж, вот лучше запишите в столбик все имена и отчества. Протягивает мне старую разлинованную тетрадку, уже изрядно исписанную кем-то. Я нахожу свободное место и, облокотившись на перила, свернув тетрадь вдвое, пытаюсь записать в столбик слова, но ручка все время соскальзывает. Когда после долгих попыток удается накорябать что-то относительно разборчивое, протягиваю тетрадь консьержу. Он говорит, что не может ничего понять в кривых буквах, предлагает сесть за стол в его комнате и написать аккуратнее. Прохожу к нему за стекло. Комната оказывается весьма просторной. Пока он продолжает заниматься своими делами (писать что-то, отвечать на телефонные звонки, поливать цветы), я сажусь за второй стол, возвращаюсь к попытке записать в столбик три имени. Но снова фиаско: в ручке кончаются чернила, а старая бумага расслаивается под стержнем на какие-то катышки, мнется, рвется. К тому же я уже исписал всю страницу невыносимыми каракулями, а свободного места в тетради больше нет. Все продолжается мучительно долго. Нет, у меня не получится записать нужные слова. (Недавнее признание отца: я не смогу подготовиться к смерти деда, не представляю, как быть, если он умрет; пусть он живет как можно дольше; и еще ведь, получается, почетное звание старейшины рода перейдет ко мне; а я не хочу.) Невероятно, что я все еще могу общаться с ними. Когда-нибудь, очень скоро они все равно начнут умирать. Одна за одной, один за другим. Еще вспышка: мы с двоюродным братом (я почти забыл, как он выглядит) вжались в поручни детской карусели, которую дед раскручивает все быстрее и быстрее. То ли я и в самом деле помню, то ли просто потом часто видел черно-белую фотографию с двумя мальчишками. Но действительно странно оказаться в этом месте через тридцать лет, расширив короткий взблеск до невообразимых пределов. А ведь до того, как мне исполнилось десять, я проводил здесь каждое лето. Детских площадок под деревьями давно нет, но почти все осталось на удивление прежним: тем же самым, и все же совсем другим. Вот оно, это место. Мы въезжаем в березовую аллею, здесь когда-то отец сажал меня на колени и учил водить машину, тогда эта дорога казалась бесконечной. Обычное для детства увеличение расстояний. Но дальше будет не так. Все словно начнет воспроизводиться с замедленной скоростью. И восприятие тоже замедлится. Я вспоминаю каждый поворот. Вот здесь раньше была площадка для городков (ее больше нет), рядом теннисные корты, похоже, их не восстанавливали с тех пор – в заграждениях зияют дыры, краска облупилась, коричневатая хвоя по углам, ворс полностью вытоптан. Рядом – детская футбольная площадка. Огромный прямоугольник деревянной стены и крохотные заржавелые воротца по центру. Но даже какая-то радость, оттого что ничего не подретушировали. Вопреки сохранившимся лишь в черно-белом виде фотографиям я хорошо помню густо-зеленый цвет. Только сейчас он совершенно не сочетается с желтизной фона: впервые в жизни я приехал сюда осенью. Какие-то ненужные новостройки просвечивают вдали за деревьями. Они совсем уж неуместны, потому что их не может быть в моей памяти. Хочется разломать, уничтожить это безвкусное нововведение. Косогор над рекой, вот здесь не изменилось ничего, только стволы стали еще выше и толще. Мы с братом иногда сбегали с этих холмов вниз. Может быть, он помог бы мне вспомнить что-то, известное только детям, но я не знаю, увижу ли его когда-нибудь, с трудом представляю даже страну, в которой брат сейчас живет. Вряд ли мы с ним приедем сюда еще раз, вряд ли мы даже созвонимся. А нам было бы о чем поговорить, если бы начали разговаривать. Но мы не начнем. Пожалуй, я и не хотел бы начинать. (Снова ошибка – через год мы с ним увидимся, и окажется, что все мои представления о нем неверны, я расскажу ему про эту поездку и даже пришлю фотографии, а когда-нибудь мы, может, даже приедем сюда вдвоем – нет, это уже ненужно-сентиментальные мечтания.) Рябь реки внизу, тени деревьев, бесконечный лес. Идем в другую сторону. Малиновая черепица жилых корпусов. Здания не изменились (то есть вообще не изменились, как будто даже шторы в холле остались прежними), только сейчас совсем пустынны – под моросящим дождем не встречается ни одного человека. В трехэтажном корпусе, кроме нас, действительно не было жильцов. Словно меня пустили в прошлое, уже лишенное жизни. Но и этого – слишком много. Вот три дерева (вернее – три ствола, соединяющихся в один корень), около которых я научился ходить. У бабушки есть фотографии (да, первым шагам меня учила она, а не мать). Рядом – огромные елки, под ветвями которых можно строить целые города. Я помню все эти высоченные деревья. И то, что отец мог подкинуть мяч выше их верхушек. А вот белая тумба, которая в детстве была всем, чем угодно: каретой, крепостью, горой. Мне тогда было четыре или даже три года. А сейчас на нее забралась наша двенадцатилетняя дочь. Смотрим на нее. Теперь дорога через лес. Новые странности: в детстве путь ко второй речке и обратно был настолько привычным, что не казался длинным, но теперь ясно, что он займет около часа. Подхожу к ели, берусь рукой за сухие, острые ветки. Первые иголки начинаются на пять метров выше моей головы. Таких толстых стволов я не видел больше нигде, может, только в Шварцвальде. Зеленые от мха ветви. Множество грибов, не приходит в голову собирать их. Просто смотрю, просто слушаю. Звук леса тоже прежний. Поляна, мимо которой проходили когда-то сотни раз. Непривычно красные листья под ногами, непривычно сухая трава, непрерывный хвойный ветер. Теперь крохотный полуостров у пересечения двух рек. Первый раз я побывал здесь, когда мне был год (или даже на несколько месяцев раньше), тоже есть фотографии. Те же пятна ряски у берега, еще и листья, но вода чистая, просматривается до самого дна. Опять какие-то ненужные домики на противоположном берегу. Как разбросанные кем-то детали конструктора. Здесь начинает казаться, что впечатлений уже непоправимо много. Но мы идем дальше. Прошло несколько часов. Территория огромна. Это раньше все было на расстоянии вытянутой руки. Сидим в старой беседке. Когда-то в ней тайком курили знакомые подростки. Снова выходим к корпусам, на дорогу, по которой каждый вечер ходили ужинать – в эти часы бабушка накидывала на плечи шаль. Ей тогда еще не исполнилось шестидесяти, сейчас, повторю, девяносто. Вот здание кинотеатра, заросшая травой лестница выхода. Поднимаюсь по ней; когда-то я боялся этих прорезей между ступенями. Низкие, неудобные перила. В самом кинотеатре все переделали, больше нет старых откидных кресел, неинтересно, нет смысла входить в зал. Теперь спускаемся к лодочной пристани и пляжу. Песка уже нет, просто лужайка, окруженная невообразимо высокими соснами. Их собирающиеся в шары рыже-зеленые иглы. Вот каменный бортик, с которого я прыгал в воду. На лестнице новые ступени, но под ними – старый каркас, мне хорошо знаком этот темно-розовый цвет. Такие детали запоминаешь только в детстве (точно так же сразу узнаю плитку на балконе в нашем номере). У заброшенной пристани больше нет лодок, от прежних времен осталась только заколоченная будка. Еще было старое облепиховое дерево, похоже, его срубили. Тишина, покой, но отчего-то – никакого умиротворения. Единственное, чего мне не хватило, – это путешествия на лодке вдоль склоненных над водой веток, кажется, я помню каждый речной изгиб, или, может быть, хорошо, что лодок не было. Потому что ночью голова расколется от боли, и только благодаря тебе я смогу наконец уснуть с мокрым полотенцем на лбу. В номере, похожем на тот, где когда-то засыпал каждый день. Как будто забрел на те уровни прошлого, куда заглядывать не следует. Какая нелепая игра. Голова не сможет вместить ее. Внезапное осознание: в моем детстве не было никаких травм, потому что все оно было травмой. Не за что ухватиться. Каждый из фрагментов по отдельности не болезнен, но стоит ему сомкнуться с любым другим, и они пробуждают истерику. Все эти вроде бы безобидные, даже радостные события. Сейчас, когда печатаю, голова опять начинает трещать по швам. Может быть, не нужно было приезжать? Может быть, и старую дачу тоже нужно навсегда бросить? Может быть, это что-то изменит? (Недавно снилось, что дом сгорел.) Уехать в другую страну, как сделал брат? Он не стал даже звонить деду на девяностолетие