– Или беспредметный смех?..
– Прикоснитесь ко мне.
– Разве я уже не прикасаюсь?
– Еще нет.
Здесь повсюду темнота. Нет, тусклый лиловый полусвет. Нагая бледность. Кутались в дымящиеся сумерки, вслушиваясь в дышащее безмолвие, в его мерный, внезапный шум. Тут же рядом – на ширму облокотилось вытянувшееся вдоль пола зеркало с закругленными углами. Не без любопытства поглядывали на переливы отблесков, на рассыпавшиеся волосы, на изгибы рук, на исчезающие в темноте очертания, на робкую красоту судорог. Боялись спугнуть их. По-прежнему почти ничего не знающие друг о друге. Мне понадобилось несколько лет, чтобы запомнить цвет ее глаз. Казалось, хлынул сверкающий ливень. И он уже не прекратится.
– Вы когда-нибудь чувствуете удушье?
– Только когда дышу.
– А я задыхаюсь оттого, что никак не могу надышаться тишиной.
– Так и будет, пока смысл здравствует.
– Как, столь недолго?..
Исчезающее существование. Его привычная странность. Сутулая игла секундной стрелки неприметно замедлила свои обороты. Наши ладони все реже и реже ощущали ее мягкие покалывания.
– О чем вы сейчас думаете?
– Позабыла, что мы еще здесь.
– Я и сам едва это замечаю.
– Не помню, если вы еще ждете ответа…
Лежали в лиловой темноте. И на месте стен не было ничего.
Без моросящих слов.
Только хруст наших пальцев.
§ 17. Остров
Нужно сказать о нем еще что-то. Да, по обросшим зеленой шерстью камням все так же осторожно и торопливо перемещаются мелкие крабы, ненадолго выползая на солнце и опять ныряя под размякшие щепки, дряблую ботву, листья и случайные корки. В поросль своих заплесневелых дворцов, под крапчатые камни, распластавшиеся, как могильные плиты. Там внизу невзрачная щетина мха разрастается в гигантскую сеть, тихо колышется и временами выплескивается на скалы зеленой грязью. Один из уступов заштрихован движущимися тонкими темно-серыми полосами. Это вереницы муравьев неровными линиями сбегают на песок и исчезают в золотисто-пепельных россыпях, лишь изредка мелькая среди разбитых ракушек и покрытых налетом соли коряг. Косые коричневатые лучи тонут в стертых следах на песке, погружаются в желтый лёсс. Ближе к опадающим и вновь и вновь стягивающимся волнам – полоса за полосой – берег темнеет и кажется глинистым, а прямо у воды – блестит и даже отражает пустоту неба. Вдоль кромки по мокрым, изъязвленным неприметными морщинами валунам, петляя, скользит тонкая тень. Тут же рядом плотная, темно-зеленая ткань размочаливается в стеклянную, исчезающую бахрому. По всему побережью разбросаны волглые сучья, мелкие обломки коры, лепестки белых листьев (нет-нет, никаких цветков), серо-зеленые травинки, перья, продолговатые раковины, обрывки водорослей, мертвые и полуживые насекомые. Похожие на иссохших спрутов деревья склонены над этими неразборчивыми, мрачными иероглифами. Их ветви и вырвавшиеся из земли корни почти касаются черной воды, норовя погрузиться в маслянистую рябь, в переливчатый блеск. Разница между ними и продолжающими их отражениями по-прежнему неуловима. Худые темные руки тянутся куда-то вдаль и исчезают в веерах спутанных листьев и расплетках виноградных гирлянд, свисающих увядшими венками, корневищами гигантских растений. В клочьях тумана, в рассыпчатой пелене их складки мерцают и напластовываются друг на друга. Рядом, в бурых разводах, осторожно трепещут их тени. Все снова путается. Шорох сливается с младенчески-старческим морским гвалтом и другими далекими, совсем робкими намеками звучания. Невнятный язык, ни одно слово которого никогда не поддастся переводу. Розовое горение блаженствует в нескончаемом, роскошном увядании. Лоскутья облаков обвивают одно из наверший своей дымящейся тиарой, похожей на сдутую ветром пену. Рядом едва заметные стайки мошкары распадаются и снова собираются в неясные фигуры. Их бесшумная воркотня. Издалека зеленые линии деревьев кажутся полосками мха, но, перемежаясь густым свечением, ближе к вершине теряются и крошатся в обволакивающий сине-серый фон. Горы, жаркие тени. Их равномерные продолжения в море. Кажущаяся застывшей возрождающаяся нескончаемость. Тягучая вода продолжает шуршать своими прозрачными, полуслипшимися страницами, буквы на которых не то бесследно стерлись, не то никогда не были начертаны, не то требуют какого-то иного зрения для вчитывания. Но даже когда колыхания ненадолго застывают, как будто бы леденея, все продолжает переливаться, сверкать и кипеть в безмерной агонии. Не успевая наполниться смыслом (или наоборот – из-за перенасыщенности им), страницы рвутся и оставляют незрячему взгляду лишь коварные очертания, сумбурные, неуловимые искривления, разломы, срезы и зияния. Скользкие мысы под натиском то и дело меняющих цвет волн, прибрежная тина, камни, раковины, иглы, резвые стайки рыб, почернелые растения, скалы, не отвязанная лодка, серая белизна чаек, облака, пенные гребешки, тусклые пятна, молчащие имена – все это плещется в мерном, бесконечном остинато, в изменчивом постоянстве, в мучительном замедлении, по-прежнему сохраняя зыбкость, смятение, готовность пошатнуться и обрушиться. Белые хлопья на прозрачных вершинах. Полупрозрачные гроздья. Ничего не решено, ничего не потеряно. Воздух продолжает скапливать ту же безмятежно-яростную тишину. Достаточно.