Но природа взяла свое. Однажды Мотог поздно вернулся в домик на заднем дворе у Алины, куда их с Лианой определили жить. Мотог сказал Лиане, что возил на рынок повара — выбрать баранью печенку для завтрашних шашлыков. Он зашел в спальню и начал раздеваться, одновременно вслух предаваясь воспоминаниям о курортной жизни.
— Помнишь ту девочку, которая из Прибалтики приезжала, жена какого-то блатного, как ее звали? — спросил он Лиану, расстегивая рубашку.
— Если ты вспомнишь, как ее звали, я тебе голову оторву, — сказала Лиана.
— Ика? Юка? — продолжал Мотог, стягивая рукава. — Красивая такая — на Барби похожа.
— Мотог, успокойся уже, а? Такая тварь твоя Ика была! На официанток орала!
— Зато она единственная женщина, на чьи сиськи надо смотреть по очереди, — сказал Мотог, расстегивая ремень.
— У нее сиськи силиконовые!
— Настоящие! — возразил Мотог, снимая штаны.
— Ну все, пиздец тебе! — сказала Лиана, встала с кровати и включила свет.
И увидела, что Мотог стоит посреди комнаты в женских трусах.
Оказалось, уже неделю Мотог крутил роман с одной из Лианиных подчиненных. Никакого повара ни за какой печенкой он не возил, а возил двадцатилетнюю кухарку Оксану — туда-сюда и вверх-вниз по кожаному сиденью машины, и вот, пожалуйста, одеваясь в спешке и в темноте, перепутал трусы.
— Аппендицит вырву, — прошипела Лиана, как кобра, медленно вставая с кровати. Мотог попятился и забубнил:
— Прости, мамой клянусь, ничего не было! Мамой клянусь, моя совесть уже угрызился!
— В асфальт закатаю, — шипела Лиана, приближаясь. Мотог выскочил из спальни, как из ледяной воды, и больше его в Москве никогда не видели.
Нельзя сказать, чтобы Лиана очень расстроилась.
Через месяц у нее уже был роман с другим шофером Алины — Вадиком — человеком, который так гордился большой фурнитурой от телефона в своем ухе, что она даже делала его визуально выше.
Как только Лиана ложилась в постель с мужчиной, она считала, что вышла за него замуж. Ее новый муж нравился ей больше всех предыдущих. Она говорила Алине:
— Он мне подарил жизнь, счастье, свет небесный и прямую связь с Богом. Еще теперь он мне должен подарить новый Диор. А то разведусь на хер!
Лиана могла бы поклясться, что Вадик вообще не гуляет. С одной стороны, она понимала, что так не бывает, а с другой стороны — не могла не признать очевидное. Лианин мир был опрокинут. Как если бы своими глазами она увидела, что пограничник Тигранчик пропустил в Россию фуру, груженную мандаринами, и не взял ни копейки.
Правда, однажды Вадик немножко выпил, и Лиане почудилось, что он на нее замахнулся. Она спокойно взяла со стола кухонный нож, спокойно подошла к Вадику и сказала:
— Хоть раз пальцем тронешь, будешь всю жизнь в Апсны вместо светофора стоять и все время красный свет показывать. Все понял?
Вадик понял не все, но трогать Лиану не стал.
Горничные Лиану слушались и боялись, хотя большую часть работы она делала за них сама. Отказывалась только возиться с бирюковскими зимними садами на крыше.
— Терпеть не могу природу! — говорила Лиана. — Она меня дома достала, эта природа.
Поначалу Лиана думала подружиться с украинской семьей садовников, жившей в доме для прислуги, но с ними ей было скучно. Она сказала Алине:
— У них все счастливые. Неинтересно.
В итоге Лиана новых друзей не нашла, и никого, кроме Алины и Вадика, у нее в Москве не было. Удивительным образом, коренная москвичка Алина все чаще чувствовала, что и у нее, кроме Лианы, в Москве нет никого.
Лиана заботилась об Алине, как няня. Однажды у Алины на шее вскочила небольшая шишка. Она показала Лиане. Та испугалась и убежала к себе, а через минуту вернулась с какой-то бумажкой. Бумажка оказалась иконкой Матушки Матроны, которую Лиана везде таскала с собой. Лиана нацепила иконку Алине на шею и сказала:
— Матушка Матрона, делай, что хочешь, но чтобы завтра этого не было!
На следующий день шишка действительно исчезла.
Алина с Лианой вместе ходили на йогу, на вокал и на мастерклассы к знаменитым японским поварам, вместе пробовали новые модные вибротренажеры, мезотерапии, шоколадные обертывания, а когда было тепло, уезжали гулять в любимый парк Алины рядом с монастырем, напротив дома, где она жила в детстве.
Гуляя по дорожкам мимо бронзовых уток в аллее и настоящих в пруду, Алина хмурилась при виде разбитых пивных бутылок, говоря иногда:
— Я бы предпочла, чтобы вход был платный, но чтобы здесь было чисто.
— А я бы предпочла, чтобы все свиньи уехали обратно в Подмосковье, — нарочито громко отвечала Лиана, чувствовавшая себя настоящей москвичкой, как большинство недавно переехавших в Москву людей.
По вечерам Лиана варила травяные отвары и пичкала ими покорную Алину, приговаривая:
— А завтра я тебе еще золу соберу. Когда первый раз камин разжигают вечером, надо туда засунуть яблочные поленья и золу от них собрать. Очень хорошо помогает, только я забыла, от чего.
Как никотиновый пластырь, Лианина опека слегка притупила тоску Алины по мужу. Как никотиновый пластырь, помогало это не очень, но было лучше, чем ничего.
Где-то в отдельном Господнем цеху штампуют работниц ЗАГСа, похожих одна на другую больше, чем новорожденные младенцы. Они носят подплечники и торжественные прически и декламируют речитативом: «В жизни каждого человека… день рождения вашей семьи… гости, поздравьте молодых», — и ты понимаешь: надо же, мы теперь женаты.
Когда Алина была невестой, она была хрупкой, мечтательной и трогательно трусливой. Много лет назад Борис считал, что женщине больше ничего и не нужно. Но лет через семь после свадьбы, когда уже родился Андрюша, выпивая с другом на своей первой — еще не рублевской — даче, Борис сказал:
— Ты представляешь, все, что я раньше в Алине любил, теперь меня в ней раздражает.
Их единственный сын — Андрюша — с двенадцати лет учился в разных англоязычных странах, как все сыновья всех знакомых Бориса. Виделись они редко. А когда все-таки виделись, сын смотрел на московское небо чужими глазами и вежливо улыбался родителям.
До тридцати Алина сохраняла детские щечки с ямочками. Потом они все-таки сдулись. Она колола их витаминами, мазала глинами и мучила пилатесами свое белоснежное тело, которое материнство расписало растяжками. Она хотела нравиться мужу, как раньше.
В огромном доме Бориса, населенном парой дюжин охранников, горничных и поваров, только Алина не знала, что ее муж давно и всерьез любит другую.
В самой блистательной из всех рублевских гостиных полноватая женщина в узких бриджах ползала на коленях, ловко скользя между мебелью. Желтые бриджи трещали на выпуклой заднице, а обесцвеченные волосы то и дело мели мраморный пол.
— Эти узкопленочные ничего делать не умеют! — ворчала женщина вслух, хотя в гостиной никого больше не было. — Зачем она их наняла? Надя какая молодец была! Дура, сережки украла, что ей было мало? Ох-ох, — вздохнула Лиана, протирая недотертые новыми горничными — модными филиппинками — зеркальные столики.
В гостиную спустилась недавно проснувшаяся Алина в кружевном халате. Она что-то пела себе под нос. Допев, она плюхнулась в кресло с ногами. Лиана, глядя на свое отражение в столике, потрогала верхнюю губу и сказала:
— Гилауроновая кислота и ботокс — лучшие друзья девушки!
Алина налила себе кофе и снова села в кресло с книжкой.
— Что читаешь? — спросила Лиана.
— «Евгения Онегина», — ответила Алина. — Наизусть уже почти выучила.
— А что он писал? Детективы?
— О Господи, — засмеялась Алина, — ты что, «Евгения Онегина» не читала?
— Вот эту книжку? — спросила Лиана, взяв в руки томик. — Такую толстую и без картинок? Боже меня упаси!
Алина улыбнулась и положила книгу на столик.
— А мне Борис вчера цветы подарил, когда прилетел ночью из Канн, — сказала она, порозовев. — Года два не дарил. Представляешь?