— Будьте добры! — одновременно сказали две девушки. Продавецконсультант растерялся, не зная, куда бежать. Девушки рассмеялись.
И впервые увидели друг друга не в страшном сне.
Обе отпрянули — так, как будто они не заметили стеклянную дверь и с размаху влетели в нее с разных сторон, и отлетели с разбитым лицом.
Обе сначала остолбенели, а через миг отвернулись — слишком резко, чтобы остался хоть шанс предположить, что одна не узнала другую.
Обеих облили крутым кипятком, обдали холодной водой на морозе, воткнули кинжалы куда-то в самую душу.
Обе подумали: «Какой ужас. Она еще красивее, чем я думала, и уж точно красивее, чем я. Он ее никогда не бросит».
Обе предпочли бы еще вчера умереть. Просто взять один раз — и умереть. И чтобы на этом все кончилось.
На следующий день после этой встречи Борис ночевал у Норы, в квартире, которую он ей купил через месяц после ее переезда в Москву.
— Я же говорил, будешь себя хорошо вести, все будет в шоколаде, — объяснил тогда Борис, за руку заводя смущенную Нору в новую квартиру в старом центре Москвы, в которой поместились бы все ее южные родственники и друзья вместе взятые.
За прошедшие с того дня два, или три, или четыре года Нора перестала быть любовницей Бориса, превратившись в банальную вторую жену — привычную, как кухонное полотенце — удачно дополняющую первую жену. Та, в свою очередь, давно уже ни о чем не спрашивала и только ходила по дому задумчиво, как будто на что-то решаясь.
Сначала откуда-то с верхнего этажа полилась вода — очень долго и медленно, и противно. Потом на драндулете подъехал кто-то, кого на следующее утро называли не иначе как «этот мудак». Мудак стоял прямо под окнами минут сорок, не выключая орущий мотор своего драндулета.
— Жбанц! — громыхнуло наконец. Это какой-то нетерпеливый сосед лупанул по драндулету большим помидором с балкона.
И тут же заголосили все припаркованные у подъезда машины разом.
Как только они отпели, на детскую площадку под окнами вывалилась компания, гремя пакетами с пивом. Драндулет придвинулся к ним поближе и, обиженный, врубил Prodigy.
— How much is the fish? — вопрошали с детской площадки. Кто-то орал:
— Не, ну это пиздец, народ, давай по домам — завтра же понедельник, на работу вставать!
Компания, наконец, разошлась, драндулет укатил, но тут снова послышалась льющаяся вода — она, оказывается, и не переставала литься, просто ее заглушал драндулет.
Вдруг раздался вопль: «Помогите! Помогите!» Сосед бросился снова к балкону и громко выматерился, потому что увидел пьяную девушку, которая шла по двору одна и сама себе кричала «Помогите!», еще и смеясь при этом.
Наконец и веселая девушка умолкла, исчезнув в подъезде.
Наступила тишина.
Длилась она минут десять. За ней в предрассветную муть двора, громыхая, въехала мусоровозка. Водитель, задрав голову к окнам, с ненавистью заорал:
— Чей джи-и-и-и-ип???? Уберите джи-и-и-ип, мусор не помещается!
Мусоровозка сменилась таджиком, монотонно скребущим асфальт. С лаем проснулись собаки.
Под окнами Нориной квартиры началось московское утро. Нора его не слышала. Норины бедра зажмурились и продолжали сжиматься, пока не вытолкнули в нее волнами легкую тошноту, и бессилие, и привычную нежную сладость — как будто все ее тело растаяло в апельсиновом крем-брюле, которое повар Анри готовил по воскресеньям на маленькой яхтенной кухне, — и моментально в нее пролилась теплая невесомость, какая бывает в сломанной кисти в первые пару секунд после удара.
Нора лежала на предплечье Бориса, все глубже погружаясь в чувство, знакомое ей с ранней юности: она ощущала всей кожей, что любит этого мужчину, любит только его и никого больше, и хочет вечно голой лежать рядом с ним, никогда не отрывая своего тела от его неизведанного притягательного мужского могучего тела, живущего по непонятным ей до конца, опасным мужским законам. Нора хорошо помнила, что и раньше, до Бориса, засыпая на предплечье мужчины, она чувствовала все то же самое, и это чувство было главным из всех теплых волн и водоворотов, которые дарила Норе половая любовь. Ради того, чтобы оно всегда оставалось доступным, ради того, чтобы не переводились запасные предплечья, Нора привыкла поддерживать вялотекущие отношения с двумя, тремя, а то и пятью мужчинами одновременно. В те времена она знала, что это быстротечное, как жизнь яркой бабочки, чувство будет трепетать в ней всего несколько минут — первых минут после секса, и безопасно пройдет, как только она оденется и застелет постель, а через время в другой постели, лежа на другом предплечье, она почувствует то же самое, и снова все растворится без сожаления и стыда через пару минут. Так было всегда, со всеми мужчинами. Но только теперь — уже два, или три, или четыре года — это щенячье щемящее чувство не оставляло ее ни на секунду.
Нора погрузила пальцы во взрослую шерсть на груди у Бориса — у ее прежних любовников-одногодок никогда не бывало такой — машинально поблуждала пальцами по его груди, вытягивая вверх волоски.
— Ну у тебя и шум во дворе, — сказал Борис. — Ничего, скоро ремонт закончат — переедешь.
В благодарность за несколько лет хорошего поведения Борис недавно купил Норе дом в коттеджном поселке, который, как гостиница «Эдисон-Лазоревая», был элитным, престижным и с легкостью переплюнул лучшие мировые стандарты.
— Ты опять все слышал, — сказала Нора. — А я опять ничего не слышала. Мы с тобой уже сколько времени спим, а мне так хорошо, как в первый раз. Разве так бывает?
— Нет, не бывает, — сказал Борис.
— Ну и дурак, — обиделась Нора. — Нет, чтоб сказать: «Да, дорогая, мне тоже очень хорошо с тобой». Она отвернулась в кровати, пихнув Бориса голой попой в живот.
— Норочка… Ты дурочка… — тихо сказал Борис над Нориным ухом.
— Дурочек тоже должен кто-то любить, — примирительно пробурчала Нора.
Борис мгновенно вспомнил, как только что под его рукой до судорог напрягалась, а потом внезапно расслабилась и опала длинная мышца над Нориной смуглой коленкой.
— А ты не будешь ругаться, если я расскажу, что я вчера в аварию попала? — вдруг спросила Нора.
— Считай, что ты уже рассказала, — сказал Борис, не сердясь, и высвободил затекшую руку из-под Нориной гривы. — Что за авария?
— На светофоре въехала в дядьку на бэхе. Он сначала орал, а потом я ему сказала, что я твоя любовница, и фотку твою показала в телефоне, так он чуть не умер от гордости. Сказал, что теперь эту машину никогда ремонтировать не будет, на память оставит. Он, типа, либерал и очень тебя любит, и просил тебе передать, что они в тебя верят. Я, правда, не поняла, кто — они.
— Что, прямо так и сказала, что ты моя любовница?
— Ну да, — сказала Нора. — А что такого? И так весь город знает.
— Дженерейшн некст, — засмеялся Борис. — А как мужика звали?
— Не помню. Но он сказал, что с тобой не знаком.
— Вот она, народная любовь! — сказал Борис то ли в шутку, то ли всерьез и поджал губы, как будто о чем-то вспомнил.
— Слушай, — сказал он через паузу, — а поехали со мной в Америку?
Нора мгновенно перевернулась, выбросила руки вокруг шеи Бориса и вскрикнула:
— Ура!!!! Завтра?!
Борис покачал головой, улыбаясь, и подумал: «Это когда-нибудь кончится у меня?»
В Норином представлении, Америка была так далеко, что, возможно, ее вообще не было. Она находилась где-то в другом измерении, за горами, которым конца и края.
— Немедленно выключите телефон! Разговаривать по телефону в аэропорту запрещено! — первое, что услышала Нора в Америке.
Это кричала девушка-полицейская в черных брюках, подхваченных на заду — таком огромном заду, что Нора уставилась на него ошеломленно, забыв о приличиях, как если бы вдруг увидела, например, растущую в огороде трехметровую ромашку.