— Как женился? На ком? Давно?
— Год назад. На девушке из общежития. Ты ее не знаешь.
— Но мы же договаривались, что друг друга на свадьбу пригласим! Ты забыл? — возмутилась Нора.
— Слушай, я о тебе даже и не подумал, если честно, — виновато сказал Толик. — А ты зачем позвонила? Поздравить меня?
— Нет, я просто так позвонила. А с чем тебя поздравлять?
— А ты и не слышала, да? Наша партия вчера выиграла выборы в Городскую Думу. Мы ее создали два месяца назад, эту партию, и уже выиграли выборы! Все только про нас и говорят. Главная политическая сенсация!
— Не-а, не слышала, если честно, — призналась Нора.
— Конечно, откуда ты услышишь? Разве вы, москвичи, интересуетесь провинцией? У вас новость из региона только за большие бабки в эфир пойдет. Если, конечно, не теракт у нас какой-нибудь или Путин к нам приехал. Вы же думаете, что единственная дорога, которая ведет из Москвы — это дорога в Шереметьево два.
— Ладно, не ори, — сказала Нора, узнавая Толика. Ей показалось, что в его голосе совсем ничего не изменилось, разве что пропали наивные интонации юноши, вызывающего весь мир на дуэль, зато появились пугающие интонации взрослого, уверенного в своей правоте.
— Как партия твоя называется?
— «Россия для русских»! Это я придумал. Я — зампред по молодежной политике.
— Понятно, — вздохнула Нора. — А Янкельмана ты в итоге убил?
— Нет, конечно, ты что, с ума сошла? Мы добились, что его посадили. Очень надолго.
— Ясно, — сказала Нора, вспоминая, как она не любила, когда Толик говорил «мы». — А теперь какие у тебя планы?
— В Москву выбираться! Выходить, так сказать, на федеральный уровень.
— А. Ну-ну. Будешь как я.
— Не, Нора, как ты я не буду точно. Ни при каких раскладах, — сказал Толик, и Норе послышалась в его голосе какая-то новая насмешливость, которой раньше никогда не было.
«Позвоню тогда уже и Марусе, — подумала Нора, когда они с Толиком попрощались. — Пусть добивает, что ли».
— Привет, это Нора.
— Господи, Норка, если бы ты сказала, что это клоун Буба, я удивилась бы меньше, — сказала Маруся.
— Что у тебя новенького?
— Новенького? Да практически все! Ребеночка вот родила.
— Правда? И как?
— Сначала ужасно. Особенно первый день. Только он выполз, врачи его сразу приносят под рыло тебе — и хрясь в морду — давай, типа, сиську, чтоб он там молозива нажрался. Потом в палату приходишь — там, как в дурном борделе, сидят бабы в белых чулках, мнут сиськи. Ужас! А сейчас ничего. С Бобом развелась.
— Почему?
— Да хрен его знает. Не сошлись. Зато теперь у меня любовник — красавец. Болгарин! Асфальтоукладчик! А ты-то как?
— Обслуживаю правящий режим, — ответила Нора. — И шакалю по разным посольствам тоже.
— Что — одновременно и то, и другое?
— Прикинь! Сама удивляюсь.
— Я всегда знала, что ты далеко пойдешь! — сказала Маруся. — И что, нравится тебе в Москве?
— Безумно. Хожу на работу, от которой тошнит, люблю человека, который женат. В общем, неплохо устроилась, — сказала Нора.
— И чего, тебя это не парит?
— Ужасно парит!
— А почему ты это терпишь?
— Хрен его знает. Потому что любовь, типа. И потому что так получилось.
— Ладно, Норка, не гони. Я тебя знаю, ты не такая.
— Оказывается, такая.
— Ты же никогда такой не была!
— Оказывается, была. Просто я об этом не знала.
В этот день Нора так и не вышла из дома.
А Борис провел вечер в офисе на Садовом с другом детства Володей — с тем, который рассказывал, как Данила ходил на марш Недовольных. Месяц назад Володя развелся с женой ради юной любовницы. Позавчера любовница объявила ему, что уходит к модному режиссеру, с которым он сам же ее и познакомил.
В офисе на Садовом было темно и накурено. В отдельной комнате Борис и Володя вяло следили за телодвижениями ансамбля киевских второгодниц. Второгодницы были в бикини и без.
Отхлебнув виски, Борис долго и безучастно смотрел, как одна крутилась вниз головой вокруг скользкой палки. Другая села ему на колено, отводя от лица пушистые волосы, взяла со стола стакан и выпила, не сказав ни слова. Борис машинально погладил ее по натянутой коже бедра, глядя куда-то — то ли вдаль, то ли вглубь.
Володя тоже молчал. Потом он вдруг как будто проснулся и спросил:
— Борь, а чего ты Норку к себе не заберешь? Алинка же с концами ушла.
— Она вернется. Она один раз уже уходила. В Абхазии решила пожить, представляешь? А теперь вот в Америке решила пожить. Просто руки не доходят за ней смотаться.
— А зачем? Ты же Норку любишь. Ты иногда на нее так смотришь, что я даже завидую. Я на Лику, наверное, тоже именно так смотрел.
— Ну и что? Я Алину тоже люблю.
— Как можно любить двух одновременно? Не понимаю.
— А я не понимаю, как можно любить одну, — сказал Борис, хлопая второгодницу по попе. — Иди, ласточка, потанцуй немножко, — сказал он ей. — Алина — родной человек. Хотя и Норка уже тоже родная, конечно. Но с Алиной мы с юности вместе. Ее жалко. Мне с ней бывает интересно поговорить, и я знаю, что некоторые вещи только она поймет — из всех моих знакомых. Поэзия там, проза, живопись. Я же тоже не хуй с бугра — а тонкой интеллектуальной организации человек. Мне бывает нужно с кем-нибудь и на выставку сходить, причем так, чтобы девушка Тернера от Айвазовского отличала. И Одена почитать перед сном опять же. Ты же, наверняка, об Одене только по переводам судишь, а переводы — говно! Ты в оригинале-то небось не читал, правильно?
— Борь, я и переводы не читал, — сказал Володя, прикуривая сигару.
— Ну вот видишь! Что и требовалось доказать. А Алина — читает в оригинале. Вот она прибежала как-то, еще до Америки — вся взволнованная такая. «Что, — говорю, — опять случилось?» «Я, — говорит, — случайно обнаружила, что в «Чапаеве и Пустоте» в начале — сплошные «Окаянные дни»! Все детали оттуда, все самое лучшее». Показала мне куски — действительно, один в один! А Нора вообще не поняла бы, о чем речь. С другой стороны, ты же знаешь, какая Алина — может по полной загрузить трагедией жизни и смерти. Тени своей боится. А Норке на жизнь и смерть наплевать. И это меня самого отвлекает от жизни и смерти — понимаешь? Но поговорить, конечно, особо не о чем с Норой.
— Ну и зачем тебе тогда Нора?
— Ну, Нора! Нора — это драйв, фейерверк. Мне от нее жить хочется. И трахается, как кошка. Слушай, ты же оперу любишь? И футбол любишь. И одно другому не мешает, правильно? Ну вот, считай, Алина — это моя опера, а Нора — это мой футбол. И жизнь моя без этих трех блаженных дней была б печальней и мрачней бессильной старости твоей, — продекламировал Борис, улыбаясь. — В смысле, без двух этих баб чего-то бы мне не хватало.
Семнадцатая глава
Held his heart in his hands, And ate of it.*
В своем представительском дворце Бирюков никогда не жил. Он построил его давно, чтобы впечатлять менее взыскательную публику — из тех, что клюют на позолоту. С каждым годом в его окружении таких людей оставалось все меньше, но все-таки еще были.
Нора, сидя одна на заднем сиденье машины, которую Бирюков за ней прислал, проехала двор с копиями Венер и Трех Граций и громадными львами, у которых из пасти били зеленые фонтаны.
Дальше ее провели в неточную копию одной из тех комнат Версаля, в которой какой-то Людовик завтракал вместе с семьей. Комната служила Борису демонстрационной гостиной.
Потолок был расписан гривастыми женщинами и лошадьми. С полом его соединяли двадцать ребристых белых колонн. Пол сверкал, как драгоценный. Мебели было мало, но по ней было видно, что каждый предмет — музейный.
В центре комнаты был накрыт серебром большой стол. На столе стояли расписные блюда с камчатскими крабами, гора алеющих раков, королевские креветки на шпажках, черная и красная икра в хрустальных судках и морские ежи. На отдельном столике рядом была бутылка белого вина, которое Борис приучил Нору любить, графин с водкой и много заиндевевших рюмок.
Когда Нора вошла, Борис был уже в комнате, и не один, а в очень странной компании.