— Oh, Lord, won’t you buy me a Mercedec Benz!* — к Нориному ужасу запел благочестивый батюшка.
— Медоносный у тебя голос, отец Валериан, прямо медоносный! — снова подлизался Арсений. Он уже опустошил свои четыре рюмки и начал крениться набок.
— Да я и сам ничего, — ответил Валериан и подмигнул Норе.
— А ты, Андреич, что не пьешь? Прихожаночка не разрешает? А я — монах, мне прихожаночки не положены. И делаю, что хочу — никто не пилит. Хорошо, а? Что-то меня водка не берет, — добавил он, подумав, и, не дожидаясь, пока Борис ответит, сказал:
— Пойду, предамся портвейну.
Батюшка встал и твердым шагом дошел до бара, где налил себе в большой винный бокал бирюковского «Насионаля» шестьдесят четвертого года. Опустошив его одним глотком, он снова запел абсолютно трезвым голосом:
— Многая, многая, многая лета! Нашему Андреичу многая лета! Мно-о-о-о-о-ога-а-а-а-ая ле-е-е-е-е-ета! Ура, ура, ура! Воистину ура!
Сквозь жидкую бороду Арсения просвечивала бутылка текилы, принесенная горничной по просьбе Валериана после того, как закончилась водка. Арсений хлопнул пятую рюмку и начал уходить в себя. Валериан налил себе еще портвейна, чокнулся с Норой и с Борисом, который все-таки и себе взял рюмку, и сказал им:
— Вы летом непременно зарезервируйте выходные — поедем в Иорданию, по святым местам. Не за твой счет, не за твой, не переживай — не один ты такой умный! — добавил он, заметив, как Борис удивленно поднял брови. — Я собираю на святых местах пул высоких гостей, чтобы предаться просвещенному пьянству, ибо летом у меня пятидесятилетие.
— Тебе будет писят лет? — обескураженно спросил Арсений, путаясь в согласных. И к чему-то добавил: — Фогет эбаут ит!
— Ну все, Арсений ушел. Быстро он сегодня, — засмеялся Борис.
— Ты что же, отец Валериан, Рак по зодиаку? — из последних сил спросил Арсений.
— С чего это я Рак? — обиделся Валериан. — Я Лев! Лев самый настоящий! Я поэтому и кошек люблю. Муся моя опочила — знаешь ли, Боренька, — подвсхлипнул батюшка.
— Панихидку по ней отслужил. Сам отслужил. Я специалист по панихидкам — я уже человек двести зарыл, — сказал Валериан и пристально посмотрел на Нору. Вдруг он прищурился, чуть повернув голову, как будто говоря самому себе «ну-ка, ну-ка», и воскликнул:
— Господи! Я весь вечер думаю, кого ты мне напоминаешь! А теперь я понял! Ты — Муся! Ты — реинкарнация моей кошки!
На этих словах отец Арсений со звоном рухнул под оттоманку.
«Почему он звенит? — машинально подумал Борис. — Неужели хрусталя натырил? А, ну да, кресты же!»
Нора сидела в парчовом кресле и выглядела грустной. Она натужно улыбнулась Валериану насчет кошки, но, кажется, больше смотрела в себя, причем к себе у нее были вопросы.
— Мне что-то нехорошо, — сказала она Борису.
— Тебе, наверно, опять от крабов плохо, — улыбнулся Борис. — Как тогда в ресторане. Ладно, сейчас уже поедем. Аттракцион окончен. Ну что, святые отцы, оставляю дом в вашем распоряжении до понедельника. Прислуга вся во флигеле, вино в погребе. Если что другое захотите, телефон Сереги знаете, он организует.
Нора попрощалась с Валерианом, при этом он успел шепнуть ей на ухо: «Кошка, чистая кошка!» — и вышла. Спускаясь по мраморной лестнице, она услышала тяжелое притопывание и голос, выводящий I can’t get enough of you, baby, can you get enough of me?
— Что с тобой, ласточка? — спросил Борис в машине, все еще смеясь над попами, заметив, что Нора даже не улыбается ему в ответ.
— Меня тошнит, — ответила Нора.
— Это ты еще не знаешь, что там сейчас без нас начнется. Ты спальню не видела во дворце — точная копия Малого Трианона. Одним нажатием кнопки зеркала закрывают окна. Как у Марии-Антуанетты!
— Да меня не от попов тошнит, — сказала Нора. — Мне кажется, крабы действительно несвежие были.
Притворяться бессмысленно. Мудрый читатель за жизнь прочитал как минимум сто книжек, и в каждой — хоть что-нибудь про любовь. Он давно уже обо всем догадался и теперь абсолютно уверен: Нора была беременна.
Правда, сама она пока об этом не знала, а узнает только послезавтра, когда купит в аптеке маленький беленький тест, в каждой полоске которого — приговор.
И за один этот день между попами и аптекой случится событие, которое еще больше запутает бедную Нору, как бедную Лизу.
Восемнадцатая глава
Никогда не позволяй правде стоять на пути красивой истории.
В обычном сереньком с желтеньким городе, похожем на сотни других сереньких с желтеньким городов пятиэтажной России, с такими же, как везде, выцветшими трамваями, облезлыми остановками, пластиковыми аптеками, искусственными букетами в окнах едален с липкими столиками внутри, ржавыми гаражами, дворами со сломанными каруселями, платными туалетами в переходах у автовокзалов, где раздраженная женщина выдает входящим свернутую бумажку в обмен на десять рублей, с таким же, как в других городах, единственным новым и роскошно отделанным зданием — офисом Пенсионного фонда, стоял замызганный фонарный столб. На столбе топорщились объявления — такие же, как везде:
Семья славян снимет квартиру недорого.
Сдам квартиру славянам. Можно с детьми и собаками.
Качественно выполним любые строительные работы. Бригада славян.
Среднего возраста женщина, похожая на большую часть женщин таких городов — с дешевыми золотыми сережками, в темном пальто, сбившихся набок коричневых кожаных туфлях, крашенная в мутно-медный, седеющая у корней, с сумкой, украшенной позолоченной бляхой и с линялым пакетом, на котором когда-то была фотография мексиканской киноактрисы, с мелкими бледными глазками в комочках дешевой туши — стояла под тучами перед столбом и приклеивала к нему еще одно объявление. Приклеив, она наступила случайно в лужу, подняла свой тяжелый пакет и пошла к другому столбу.
Кроме пакета женщина держала в руках веревку, на другом конце которой болталась грязная злая собака.
Асфальт был покрыт ровными кружками растоптанных жвачек и окурками. Худенький старичок в плаще и шляпе закрывал газетный киоск. На киоске висела табличка: «Дарья Донцова в ассортименте».
Не дойдя до второго столба, женщина вдруг остановилась и неожиданно начала строго и резко за что-то ругать собаку. Собака слушала и молчала с видом подростка, который думает: «Мама, как же ты мне надоела своими тупыми лекциями. Ты уже старая и ни фига не понимаешь в жизни».
Старичок, проходя мимо женщины, услышал:
— Твари матерые! Кто сказал? Кто сказал? Кто сказал? Твари матерые!
Старичок шмыгнул носом и посмотрел на женщину с любопытством, сменившимся жалостью, сменившейся отвращением.
Женщина доковыляла до перекрестка, все еще что-то вскрикивая и бормоча, пропустила маршрутку, на двери которой было написано «кто хлопнет дверью — станет льготником», и забралась в холодный троллейбус, втащив за собой собаку.
Из троллейбуса она вышла у скособоченной пятиэтажки, обогнула длинный — во весь первый этаж — магазин под вывеской «Планета керамической плитки», который заканчивался забегаловкой без стульев с высокими круглыми столиками, где на стене висело объявление: «Кому нравится бросать окурки в стаканы, тому можем налить пива в пепельницу», и поднялась вглубь подъезда по разбитой загаженной лестнице. Старушки, сидевшие у подъезда, проводили ее такими же взглядами, каким на нее посмотрел старичок из киоска.
Через десять минут из окон третьего этажа послышался громкий крик, стук, треск, лай, вой, лязг, и посыпались стекла. Спустя некоторое время к дому подъехала скорая, а потом санитары вышли из дома с носилками, на которых лежала та самая женщина. Ее голова свисала над тротуаром и смотрела на все совершенно бессмысленно.
— Ну вот, опять Полинку увезли, — сказала старушка старушке. — Бедный Мишка, как он с ней мучается. А какая девушка была, какая красавица!