Вчера Патриша забрала мой телефон, и я намереваюсь забрать его обратно, пока отца нет дома, потому что эта дура точно положила его в один из ящиков его кабинета. Дверь закрывалась на ключ, но еще лет в девять я научился пользоваться скрепками, чтобы ее открыть. Мои вещи часто оказывались запертыми там, за какое-то непослушание. Иногда я там прятался. Больше от всего внешнего мира, чем от этой истеричной женщины. Тут было уютно, пахло парфюмом отца, и здесь я чувствовал себя ближе к нему. Воспоминания всегда подкидывали картинки: в этом углу он ударил меня, после чего я неудачно упал и сломал руку, в этом кресле он читал мне сказки, когда мне не спалось ночью, под этим столом я прятался, чтобы он не ударил меня снова, когда я за ужином решил спросить его о маме. Это место, как и мое отношение к нему, причиняло боль и окутывало теплом. Как бы парадоксально не звучало, но это моя любимая комната, где мы с ним были вдвоем… только я и отец. Как раньше. Я плохо помнил детство, но точно знал, что отец тогда был другим со мной. Он никогда не бил, не лгал, и не закрывался от меня так, как он делает это сейчас. Он отнял у меня маму, за что я безмерно его ненавижу, но за что я никогда не смогу его простить, так это за то, что он отнял у меня отца. За то, что он выбрал Патришу, а не своего собственного сына.
До прихода отца домой оставался примерно час, я тихо открыл дверь, проникая внутрь. Окинув комнату взглядом, я не увидел своего телефона. Я начал дергать ручки ящиков, открывая один за другим, но ничего, кроме кучи документов и предметов канцелярии там не находилось. Когда я дернул ручку последнего ящика, она не поддалась. Дернул еще. Закрыто. Скрепка еще никогда меня не подводила, я поковырялся несколько минут, после чего, услышав тихий щелчок открывающегося замка, выдвинул ящик. Телефона там не было, зато было кое-что другое. Куча адресованных кому-то чеков. Что-то внутри меня дернулось, а резкий вздох застрял в груди. Я медленно протянул руку, хватая первый попавшийся чек трясущейся рукой и посмотрел на то, что там написано. «Элизабет Джонсон». Сердце начало биться так сильно, что я перестал слышать все, кроме пульса в собственных ушах и имени, которое стучало вместе с самим пульсом. Мама. Черт возьми, мама!
Единственное, что я смог узнать о своей матери за эти девятнадцать лет, помимо того, что «сын, ты не хочешь ее видеть» и ее голоса в моей голове, это то, что ее зовут Элизабет. Мне нельзя было даже узнать ее фамилию, каждый раз ответом на мои вопросы была однотипная фраза: «Сынок, тебе не стоит этого знать. Зачем ты опять спросил?». Затем вздох сожаления, мерзкий визг Патриши о том, что я пытаюсь разрушить нашу семью и удар. Боль, тишина. Любые мои попытки узнать что-то о маме преследовались болью. И каждый раз, закрывая глаза перед очередным ударом, я слышал тихое: «Все хорошо, сынок, все будет хорошо…» — ее тихим и нежным голосом. Я слышу ее. Отец не верит мне, называя больным, да я и сам понимаю, как это странно, но я слышу. И не хочу, чтобы голос исчез. Я боюсь пустоты, тишины. С этим голосом в моей голове, я не чувствую себя одиноким.
То, что я ощущал сейчас, было странно. Это была жгучая злость на отца, и какое-то глупое счастье, смешнанное со страхом. Это было то, что я искал всю свою жизнь — адрес. На чеке был чертов адрес моей мамы. Я рванул на себя дверь комнаты, вылетая в коридор, и врезался в Патришу. Ожидал услышать очередной визг. Но его не последовало. Это заставило меня резко остановиться и посмотреть. Ее глаза выражали ни что иное, как страх. Мурашки пробежали по шее, замедляя дыхание.
— Твой отец… Он… Он в больнице, Доминик. Была серьёзная авария, в его машину влетел грузовик и… Он в реанимации, нам нужно ехать туда, потому что, возможно… нам нужно ехать прощаться… — ее слова были тихими и слабыми, но слез не было — только страх в больших синих глазах. Почти такой же страх, который я видел, представляя, как она умирает у моих ног. Они были такие… пустые… появлявшиеся ранее картины снова всплыли в голове, заставляя замереть, вглядываясь в эти глаза, как заворожённый, наслаждаясь этим. Все эти мысли заняли секунду, после чего, смысл ее слов свалился на меня, выбивая из легких воздух, которого и так было не собо много.
Осознание, оно не приходило. Мозг будто блокировал доступ к информации. Стало только очень больно. Грудь сдавило так сильно, что хотелось воткнуть туда что-то острое, в самую середину, почти в солнечное сплетение. Было так больно, что слеза выкатилась из глаза, а я этого даже не заметил. В голове было страшно пусто, но в ушах было слишком громко. Мой внутренний крик, смешивался с тихим шепотом матери: «Все хорошо, сынок, все будет хорошо…».