– Не нарвёмся, – заверила Люба. – Старуха только что-то куда-то свалила.
Елена Эдуардовна непонимающе нахмурилась: какая старуха? О чём они вообще?
Она уже хотела было спускаться дальше, но Люба вновь заговорила:
– А тебе не кажется, что Старуха на Батурина запала?
– Не знаю…
– Нет, ты подумай: дважды за неделю опоздал, а ему – ничего. Ни-че-го-шень-ки! Когда такое было? Потом – вызывает его к себе постоянно, задания ему даёт индивидуально, ещё и в командировку с собой взяла. Влюбилась, точно тебе говорю. У меня интуиция на такие вещи о-го-го. Я не исключаю, что между ними уже что-то есть. Может, она его вовсе не по работе вызывает, а для этого самого… ну ты понимаешь.
– Нет, не понимаю...
– Ой, Дина! Ну ты чего? Ну, трахает он её, что непонятного? Видела же, какое у него лицо было сегодня, когда он от неё вернулся? Я сразу как на него взглянула – всё поняла. И сама старуха так вдруг подобрела… Письмо мне без вопросов подписала. И сама вся такая вежливая стала, я чуть в обморок не грохнулась. Ты, Дин, сама подумай, с чего бы ей…
Дальше они, видимо, спустились ниже, и Елена Эдуардовна уже не могла разобрать ни слова. Да ей и не нужно было. И того, что услышала, хватило с лихвой.
Она привалилась к холодной стене, пытаясь взять себя в руки.
«Не сейчас, только не сейчас! Держись, забудь, потом… всё потом… Тебе надо ехать…»
К такому унижению она оказалась не готова. Лицо полыхало, будто ей прилюдно надавали пощёчин, оплевали, окатили помоями. Веки противно щипало, грудь сдавил тяжёлый ком, так что дышалось через силу.
Это, получается, её они называли старухой? Да она ведь младше той же Дины! Да и с Любой почти ровесница. Какая она им старуха?! За что они так? Сволочи! Гадкие сплетницы! Безмозглые куры! Она крепко зажмурилась, пытаясь сдержать слёзы. Обида и боль колотились в горле, выжигали, точно кислота, внутренности. Слова продолжали нещадно стучать в ушах: старуха…, запала…, влюбилась…, трахает…, старуха, старуха, старуха…
Вдруг пронзил страх: а вдруг они и при нём её называют этим мерзким словом? О, нет! Только не это! Только не при нём!
– Елена Эдуардовна, вам плохо? – раздалось совсем рядом. Она открыла глаза – Людмила Михайловна. Смотрела на неё с неподдельной тревогой.
Елена Эдуардовна глубоко вдохнула, но выдохнула судорожно, словно с трудом, с болью, однако нашла в себе силы качнуть головой и ответила:
– Всё в порядке. Голова что-то закружилась.
– Давление, может? У вас лицо такое красное…
Она пожала плечами.
– Давайте поднимемся в приёмную, смерю… у меня и препараты есть.
– Спасибо, Людмила Михайловна, но мне нужно немедленно ехать в мэрию. Встреча чрезвычайно важная. И так опаздываю уже…
На негнущихся ногах она стала медленно спускаться по лестнице.
Глава 19
Настроение было настолько отвратительным, что даже предстоящий полёт её не так уж страшил. А летать на самолёте Елена Эдуардовна боялась всегда, хоть и очень искусно эту боязнь скрывала. Обычно она выпивала немного коньячку для расслабления, но всё равно до самой посадки едва дышала, сидя в кресле каменным изваянием.
Сейчас она, конечно, тоже нервничала, но лишь слегка. Хотя сто грамм она всё равно выпила перед полётом, по привычке.
Чужие злые слова почему-то не просто задели её, а буквально выбили почву из-под ног. И ведь она прекрасно знала, что сотрудники её недолюбливают, а некоторые и ненавидят, представляла, что за глаза перемывают косточки вовсю. И, в общем-то, не ждала от них никакой благосклонности. Да и кто когда любил своё начальство? Важно ведь, что работу делали, приказы выполняли беспрекословно, дисциплину блюли. А что там за спиной бормочут – ну не плевать ли? Так думала она всегда, пока не услышала эти гадкие сплетни, это мерзкое прозвище.
А ещё сразу вспомнилась школа. Вот уж где ад был, который она долго-долго пыталась забыть. И ведь забыла! А теперь прошлое со всеми бесчисленными оскорблениями, обзывательствами, унижениями, с неискоренимым прозвищем «косая» настырно лезли в голову.
Даже самой не верилось, что случайно подслушанный обрывок разговора мог вот так её надломить. Куда делись её привычная уверенность, её непробиваемость и хладнокровие? Почему она снова, как когда-то, чувствует себя нелюбимой, неуклюжей, застенчивой девчонкой, несчастным посмешищем и изгоем? Почему не получается отбросить слова, как шелуху? Почему ощущение, что они прилипли к ней, как несмываемая грязь?
Потому что она открылась, осознала вдруг Елена Эдуардовна. Размякла, поддалась эмоциям, вот и стала уязвима. И при всём при том она продолжала малодушно и отчаянно желать, чтобы Батурин не знал, не слышал этих гадостей.