Но среди этих личных жалоб нередко раздавались и жалобы общественного характера... Возмущалось человеческое чувство, являлась потребность хоть здесь, в больничной палате, высказать свое мнение.
Нередко заглядывал Венецкий в соседнюю солдатскую палату, нередко вместе с сестрой милосердия беседовал он с солдатами под вечер, когда обыкновенно собирались кучки около кроватей, и сперва стеснявшиеся Венецкого, но потом полюбившие его за "обходительность" солдаты высказывали, бывало, и при нем свои взгляды. Видно было, что и они понимали, что и с ними не всегда церемонятся; и, правда редко, а нет-нет да у кого-нибудь из них срывался вопрос: "За что?" - и саркастический ответ на замечание кого-нибудь из самых покорных о том, что "нашему брату уж так положено"...
Венецкий не мог без улыбки вспомнить, как на третий же день после его прибытия в госпиталь в палате появился молодой генерал с двумя адъютантами. Он был, конечно, убежден, что приезд его был неожидан, хотя еще за два дня все в госпитале знали, что будет генерал, и к этому дню госпиталь пообчистился: на постелях было чистое белье, кушанье было получше, и смотритель вместе со старшим врачом несколько раз проходили по палатам.
Генерал остался доволен. Он подходил к офицерам, сказал каждому по приветствию и, подойдя к кровати Венецкого, спросил:
- Под Плевной ранены?
- Точно так.
- Тридцатого августа?
- Тридцатого, ваше превосходительство!
- Будьте уверены, молодой человек, что ваша кровь будет отомщена!.. вдруг выпалил генерал, очевидно сам не рассчитывая сказать такую фразу.
Но, раз сказав ее, он уже не мог остановиться, чтобы не прибавить:
- Этот день был славный день... Русские войска еще раз доказали, что для них нет ничего невозможного. Который год вы на службе?
- Восьмой...
- А... восьмой?.. Надеюсь, вы скоро поправитесь и тогда снова в бой... Я думаю... вам хочется поскорей... рветесь?..
Венецкий промолчал и, несмотря на боль в ноге, не мог не улыбнуться, когда генерал, искренне воображая, что осчастливил Венецкого, ушел далее, окруженный свитой...
В тот же вечер Неручный рассказывал приятелю, как главный доктор "втер очки" почетному посетителю.
Уже прошло четыре недели, как Венецкий лежал в госпитале, от матери получена была только одна телеграмма и одно письмо, в котором она выражала радость, что бог его помиловал. От старика Чепелева, которому он тоже написал одно письмо, несмотря на то что сказал Неручному, что, кроме матери, ему некого беспокоить, не было ответа. Он часто думал об Елене и чувствовал, что по-прежнему любит ее, а она... что она делает? вспоминает ли о нем?..
Однажды ночью ему не спалось, он задумался, сидя за книгой на своей кровати. В палате было тихо... все спали... Он прошел по комнате, осторожно ступая своим костылем, и заглянул в соседнюю палату.
- Ваше благородие! - прошептал чей-то голос.
Венецкий увидел, что с одной кровати кто-то машет ему рукой.
Он подошел к постели и остановился около молодого черноволосого солдата с бойким взглядом черных умных глаз. Венецкий очень любил Акимова, маленького, худощавого солдатика, привезенного в госпиталь из-под Плевны, где ему оторвало ногу. Он вынес операцию и теперь был вне опасности.
- Ваше благородие... Уж вы извините, а я к вам с просьбой! - снова повторил он.
- В чем дело?
- Напишите вы мне письмецо в деревню! Да только поскладней!
- Хорошо... Завтра напишу...
- Завтра?.. Мне бы теперь, пока все спят... Уж вы простите...
- Отчего это ты ночью писать вздумал?
- А так, мысли в голову лезут, и сна нет... Если вам не трудно...
Венецкий принес бумагу и перо и присел около.
- Ну, что же писать?
- А напишите вы брату Леонтию Иванову, что, слава богу, поправляюсь и что по милости господа вернусь домой с одной ногой, за что пенсии буду получать целых три рубля в год, а може и четыре. И еще пишите, ваше благородие, чтоб он не думал, будто здесь очень радостно... Тоже и у нас свои мироеды есть, только они здесь прозываются не так, как у вас, мол. И тоже нашему брату, солдату-христианину, прижимка отовсюду большая, а надежда малая. И ротный, и фельдфебель, и капральный охулки на руку не кладут, а мы, мол, нередко сухариком закусывали да слезки глотали за святую Русь... Так-то... И как есть я теперь калека... И на том, мол, спасибо, а то многие помирали, - и того хуже...
Акимов остановился.
- И напишите, ваше благородие, еще, что и здесь господа нашего брата любят, как кошка собаку... Хороших господ мало; есть - нечего греха таить, а мало... Вы думаете, мужики, что так оно и следует быть, а в мыслях у меня, что не так оно следует быть и что ежели даже и собаку лупцовать, то она не сможет. А главное, от нашего затемнения...
Долго еще диктовал солдат, и когда Венецкий наконец кончил, то Акимов просил его отослать письмо.
- Очень вам буду благодарен, ваше благородие... И теперь, как мысли эти самые вы написали, мне как будто и легче...
На следующий день Неручный, осматривая больных, объявил Венецкому, что его назначили в другой госпиталь.
- Куда?..
- В Орхание!.. - отвечал задумчиво Неручный. - По жребию досталось.
- Не хочется?..
- Все равно!.. - как-то печально проговорил Неручный, - видно, судьба!
- Жаль, что вы уезжаете. Без вас скучно будет.
- Вам еще недель пять, а то и шесть надо в госпитале пробыть. Ранища-то у вас здоровенная была, и свободно ходить вам еще не скоро можно будет... Я бы советовал вам ехать в деревню... Там скорей поправитесь...
Венецкий последовал его совету, подал прошение в отпуск по болезни и через три дня получил разрешение. Оба приятеля крепко пожали друг другу руки при расставании... Венецкий опять утешал Неручного, но Неручный был сумрачен и все говорил, что ему не вернуться в Россию.
- Кланяйтесь матушке да скорей поправляйтесь на вольном воздухе... К тому времени, быть может, и война кончится... Теперь мы снова зашагали вперед... Бог даст, на новую Плевну не наткнемся.
- Возвращайтесь и вы... Вместе посмеемся над вашими предчувствиями.
- Навряд!
Они еще раз обнялись и расстались...
Наконец-то он узнает об Елене! - думалось Венецкому, когда он ехал в прекрасном санитарном поезде в Россию.
Глава двадцать шестая
НЕОЖИДАННАЯ РАДОСТЬ
Слабая натура Елены не выдержала потрясений последних дней. Она занемогла. Старик отец перевез Елену на свою квартиру, поместил в своем кабинете и не отходил от дочери ни на шаг. Доктор объявил, что у Елены нервная горячка.
Прошло пять дней, тяжелых дней. Елена бредила, металась, никого не узнавая. Чепелев был безутешен. Он не отходил от постели своей любимицы и за эти пять дней совсем осунулся, проводя бессонные ночи.
С тоскою прислушивался он к ее бессвязному бреду, глядел на маленькое, исхудавшее, бледное личико, на впавшие, большие, кроткие глаза, тоскливо перебегавшие с предмета на предмет, и горько поникал головой. Тихие слезы невольно текли из его глаз.
"Неужели Леночка?.."
Он гнал от себя эту ужасную мысль и допрашивал доктора. Доктор говорил, что пока опасности нет и что беспокоиться нечего.
Наступил шестой день. Только что пробило девять часов. Старик, дремавший на кресле, открыл глаза и взглянул на Елену. Она крепко спала, дыхание ее было ровное. Старик прислушался и опять задремал. Наконец Елена пошевелилась. Отец встрепенулся.
- Леночка... Голубчик мой! - нежно прошептал он, нагибаясь к ней и глотая слезы. - Скажи словечко... Лучше тебе?
- Лучше, папа, милый мой!.. - проговорила Елена, тихо улыбаясь.
- Ну, вот и слава богу... Я знал, что тебе сегодня будет лучше... Я видел, как ты хорошо спала!.. - говорил Чепелев, сияя улыбкой, в то время как слезы лились из его глаз.
- Чего же ты плачешь, дорогой мой? Мне гораздо лучше. Я чувствую себя совсем хорошо... Только слабость... Ты не плачь...