— А перспектива высвобождения и использования энергии атомного ядра?! Вы знаете, Владимир Ильич, ведутся опыты, из которых видно, что в одной капле воды энергии на целый год работы двигателя в пятьдесят лошадиных сил! Век пара — век капитализма, век электричества — век социализма, а век использования внутриатомной энергии — век развернутого коммунизма...
— Горизонты... — задумался Ленин. — Чем ближе подходишь, тем дальше отодвигаются... Теория, даже самая верная, самая многообещающая, сера, но зелено вечное дерево жизни, и всякий шаг практического движения важнее дюжины программ. — Он кивнул на листы плана, которые Глеб Максимилианович снова собирал в аккуратную стопку: — Вот шаг. Ша-жи-ще! Пусть трубят во все дудки, пусть звонят со всех колоколен паникеры и маловеры, мещане из социалистов и социалисты из мещан — пусть! Мы знаем, что любой оппортунизм в том и состоит, чтобы жертвовать коренными интересами, выгадывая временные, частичные выгоды. Но мы-то хотим выгадать будущее — и ни на копейку меньше!.. Я думаю, мы уже держим его в руках. — Владимир Ильич положил ладонь на руку друга, лежавшую на стопке листов, и крепко стиснул ее.
Прощаясь, он, как бы между прочим, сказал:
— Если вам будет трудно и скверно, вспомните: мы еще не сделали главного. Мы должны дать пример, который бы не убеждал словами, а показывал на деле всей громадной массе крестьян, и мелкобуржуазным элементам, и отсталым странам, что коммунизм может быть построен пролетариатом...
Пропустив его в дверь, Глеб Максимилианович предусмотрительно выключил свет в кабинете и, отвечая на недоуменный взгляд Ленина, пояснил:
— На этом ведь можно что-то построить...
В переднюю вышла и Зинаида Павловна.
Проводив Ленина, Кржижановские вернулись в кабинет, подошли к окну.
Глеб Максимилианович прислушался к удалявшемуся по Садовникам рокоту «роллс-ройса», положил руку на плечо жены, и так, молча, они стояли, вглядываясь во тьму ночи.
— О чем ты думаешь? — спросила наконец Зинаида Павловна.
— Неспокойно... План уже готов, но его должен принять съезд Советов, а там, я уверен, далеко не все будут настроены так, как Ленин.
— Ну, уж это само собой. Как водится.
— Доклад надо закончить. Ты представляешь, что такое доклад об электрификации России съезду Советов?!
Да, она хорошо представляла. Она всегда была товарищем и помощником. И когда, как всякому в жизни, Глебу Максимилиановичу выпадало самое горькое испытание — одиночеством, он все же не оставался одиноким. Рядом с ним, вместе с ним работала Зина. Не случайно на своей фотографии он написал ей, назвав ее не по имени, а литературным псевдонимом: «Волжанскому — жизненному центру моего существа». И это вполне соответствовало действительности.
Даже все свои статьи, все выступления он «испытывал на жене». Диктовал Маше Чашниковой с выражением, словно перед многотысячной аудиторией, расхаживал из угла в угол. «Отбегает» таким манером лист и несет жене, ворчит еще, если она лежит больная, — понятно, шутливо:
— У меня ответственное выступление, а ты хворать надумала...
Зинаида Павловна весьма и весьма образованна, начитанна, очень любознательна. Глеб Максимилианович знает, что она могла стать еще более заметным деятелем партии и настоящий подвиг совершила, посвятив большую часть своего «я» мужу.
Если Глеб Максимилианович при первой же встрече обрушивает на человека весь арсенал, весь блеск своей эрудиции, то Зинаида Павловна больше любит послушать, вызвать собеседника на откровенность. И если в Глеба Максимилиановича, по словам товарищей, они влюблялись, то к Зинаиде Павловне относились с уважением.
Зина — человек сильной воли, на «ты» с Надеждой Константиновной Крупской, вместе трудятся на ниве Наркомпроса... Ленин даже в эмиграции постоянно спрашивал приезжавших из России: «Как там «Булочка»?»
— Ты счастлива, Зина? — вдруг спросил Глеб Максимилианович.
— ?..
— Ты ни о чем не жалеешь?
— О чем жалеть, если сбываются наши мечты — мечты нашей юности?
— Ты знаешь, у геологов есть любопытный термин: «процент удачи». Что, если применить его к нашей с тобой жизни, а?
— Давай попробуем.
— Мне иногда кажется, что я — кляча: везу, везу, и в слякоть, и в зной, а конца дороги не видно, и самой дороги подчас не видно. Кажется, не дотянешь, ни за что не дотянешь, упадешь.
— Полно, Глебаська! — успокоила она. — Ты же у меня молодчина! — И пошутила, конечно, но так, чтобы можно было подумать — в каждой шутке есть доля правды: — Ты же у меня пионер! Пионер, который прокладывает дороги в обетованную землю — правда, уже завоеванную, но еще не обжитую...