Двадцать второе — двадцать третье декабря тысяча девятьсот двадцатого года...
Эти дни дадут начало летосчислению нашей мощи. Они станут рубежом между убогой бессильной матушкой-Россией и родиной Днепрогэсов, Пятилеток, Спутников. Возможно, эти дни будут праздновать в ряду рождений армии и флота, годовщин побед и созидания.
Все это будет, все это впереди, а пока... Колючий ветер порошит гривы коней, вздыбленных над порталом, наметает сугробы поперек площади.
Непрерывным потоком спешат к Большому театру делегаты Восьмого Всероссийского съезда Советов. К десяти часам утра и вестибюль, и коридоры, и лестницы уже переполнены, однако заседание не открывают. В киосках делегаты получают газеты, печатные материалы с отчетами о работе народных комиссаров, народных комиссариатов...
Пробившись через фойе, Глеб Максимилианович сразу обращает внимание на группу людей в шинелях, бушлатах, кожанках, сгрудившихся у дверей. Раскрыв тяжелый — еще бы: шестьсот семьдесят две страницы! — том, рыжий бородач водит заскорузлым, побуревшим от махорки пальцем по строкам, шевелит губами:
— «...Э-лек-три-фи-ка-ция Рос-си-и...»
Статная девушка в заячьей ушанке, кокетливо сдвинутой на затылок, — так, чтобы видны были старательно завитые локоны, — то ли ткачиха, то ли вагоновожатая, и коренастый плотный крепыш в путейской поддевке — наверняка паровозный кочегар — подталкивают чтеца, нетерпеливо торопят.
Да и как же тут утерпеть, когда вчера, докладывая о работе Совнаркома, Ленин ходил по сцене с этой книгой, называл ее второй программой партии, говорил торжественно:
— Коммунизм — это есть Советская власть плюс электрификация всей страны.
Все это прозвучало как сенсация, стало открытием, сделанным здесь, в зале Большого театра.
Ленин не скрывал, не замалчивал и то, что мы слабее, чем капитализм, не только в мировом масштабе, но и внутри страны. Поэтому:
— Самая лучшая политика отныне — поменьше политики. Двигайте больше инженеров и агрономов, у них учитесь, их работу проверяйте, превращайте съезды и совещания не в органы митингования, а в органы проверки хозяйственных успехов, в органы, где мы могли бы настоящим образом учиться хозяйственному строительству.
Большинство делегатов ответило на эти слова громом аплодисментов, но были вокруг — рядом с Глебом Максимилиановичем — и те, кому, казалось бы, ясная, здоровая и дельная мысль Ильича пришлась не по душе. Они восприняли ее как выпад против них, как ущемление их достоинства, были шокированы.
— Как же так? — переглядываясь, говорили подобные «сверхреволюционеры». — Мы кровь проливали, штурмовали буржуазию, завоевывали Советскую власть, а теперь какие-то инженеры будут командовать! Какая-то профессорская книжка — вторая программа партии? За что боролись?..
Теперь, в такой обстановке, предстояло выступать инженеру Кржижановскому. Усаживаясь среди товарищей по работе в Комиссии, он успевает заметить неподалеку округлого пружинистого Федора Дана в неизменном облачении военного врача.
«Что такое? — морщится Глеб Максимилианович и тут же спохватывается: ведь среди делегатов, кроме «сверхреволюционеров», есть еще меньшевики, эсеры, анархисты. — Федор Дан... Все равно как если бы Мартов пришел сюда — тот самый Мартов, который только недавно оставил пределы любезного отечества, но уже успел помочь его врагам, выступив с антисоветской речью на съезде германских независимых. Недаром лондонская «Таймс» назвала вождя русских меньшевиков «высокопочтенным революционером».
Глеб Максимилианович оборачивается и с волнением вглядывается в лица людей, рассаживающихся в красных бархатных рядах партера.
Вспоминаются прежние съезды Советов. Тогда главную роль играл центр — вожди. Массы мало чем себя проявляли, каждый помнил: Краснов, Колчак, Деникин — у ворот, и съезд должен действовать, как артиллерийская батарея.
Первое ощущение от нынешнего съезда — надежда на решительный поворот, ожидание коренного начала чего-то главного, нужного, неповторимого. Кажется, весь трудовой люд России облачился в шинели и бушлаты, прожженные у походных костров, в материнские кацавейки и зипуны, потерявшие цвет от снегов, дождей и солнца, в трофейные бекеши лихих конников, полушубки волостных исполкомовцев и продовольственных комиссаров, простреленные махновскими пулями, в аккуратно залатанные робы горновых, молотобойцев, углекопов — облачился во все это, собрался сюда и размышляет о том, как лучше построить свой новый дом.
Особенно заметно это стало вчера, когда Ленин заговорил как раз об инженерах и агрономах. Тут же зашумели, заколыхались, заходили ходуном массы людей в партере, ложах, амфитеатре, на галерках — никто из делегатов не остался равнодушным.