«Да, это так, это хорошо, — старался успокоить себя Глеб Максимилианович. — Но все же. Все же...»
Никогда еще он не волновался так — даже в молодости, впервые стоя перед судом. Если хотите, он и теперь должен предстать перед судом, только судить будут не его самого, а главный труд его жизни, его детище — мечту.
Над столом президиума, мягко освещенным огнями рампы, поднялся Михаил Иванович Калинин, потряс колокольчиком, объявил заседание открытым.
В порядке дня — доклад инженера Кржижановского об электрификации России, но прежде, чем Глеб Максимилианович начнет говорить, делегаты должны выслушать прения по вчерашнему докладу Ленина.
Прямо против Глеба Максимилиановича и Зинаиды Павловны, сидящих локоть в локоть, на трибуне, обтянутой кумачом, возникает Дан.
По залу пробегает волна сдержанного смеха, кое-где раздается посвистывание.
Но:
— Тише! Тише, товарищи! Надо выслушать любое мнение.
Начинает Дан с жалобы: слишком мало времени ему отведено, а сказать есть что: Ленин здесь вчера призывал заниматься поменьше политикой и побольше строительством. Ленина занимают электрические лампочки! Но Дана и его товарищей — истинных социал-демократов! — это не интересует. Это все мелочи и подробности. Главное — в политике...
«Поехали!» — досадует Глеб Максимилианович, многозначительно глянув на Зинаиду Павловну.
Меньшевик на трибуне... Живой, настоящий!
Он осуждает Председателя Совета Народных Комиссаров, а сбоку за столом президиума сидит Ленин. И выступление Дана интересует Глеба Максимилиановича главным образом своей картинностью — тем, как он воздевает руки, потрясает ими, закатывает глаза, как ставит ударение на обычном слове, и любое обычное слово делается страшным, превращается в опасность, в угрозу.
Все, что скажет Дан, Глеб Максимилианович знает наперед:
— ...Полоса новых войн, господство принуждения — согласитесь, товарищи, что это не такие вопросы, по которым агрономы и инженеры могут сказать свое веское и решающее слово... и согласитесь также, что разрешение этих основных вопросов... зависит не от того, много или мало у нас будет электрических лампочек... — В течение положенных пятнадцати плюс десять да еще добавили десять минут, Дан успевает потыкать пальцем во все прорехи, сунуть нос во все щели Советской России, почти дословно повторяет известные выпады Мартова.
С питерских марксистских кружков знает Федора Дана Глеб Максимилианович Кржижановский. От Второго съезда партии, через всю их сознательную жизнь сплошным водоразделом проходит одна и та же борьба двух противоположных, взаимно исключающих друг друга полюсов. Если Ленин говорит — белое, Дан и Мартов — черное, Ленин — идемте тушить пожар, Дан и Мартов — пусть как следует разгорится. И сейчас — через столько лет! — Дан стоит около Владимира Ильича, как дух невозвратимого прошлого, как зов назад.
После Дана слово представителю меньшинства партии социалистов-революционеров товарищу Вольскому.
Съезд долго ждет. Из последних рядов пробирается мрачная фигура.
— Неужели тот самый Вольский? — Зинаида Павловна наклоняется к мужу.
Да, как ни странно, тот самый: социалист-революционер, известный тем, что два года назад в Самаре он был председателем Комитета членов учредительного собрания — печально знаменитого «Комуча», установившего свою власть в Поволжье и Приуралье с помощью террора белочехов, а потом подготовившего приход Колчака.
Теперь Владимир Казимирович Вольский — в группе, издающей журнал «Народ», осудившей кровавые шалости социалистов-революционеров.
Размеренным, неторопливым шагом человека, безусловно уверенного в том, что абсолютная истина доводится родной сестрой ему одному, он выходит на сцену, подчеркнуто спокойно марширует перед президиумом.
— Вот наглец! — негодует Глеб Максимилианович.
Вольский останавливается у трибуны, невозмутимо кладет портфель и... начинает раздеваться! Снимает шапку, вылезает из пальто, бережно его складывает.
— Сейчас портянки развесит сушить!.. Нет! Я его осажу!
— Тсс-с! — Зинаида Павловна опять склоняется к мужу и, как бы удерживая его, сжимает руку.
— Нет! До чего же любит российский «вольнодумец» покривляться, попредставлять на людях Петрушку!.. — Приподнявшись, Глеб Максимилианович громко, на весь зал, произносит: — Товарищ Вольский!..
— Что? — вскидывается тот.
— Как поживает Колчак?