Это сразу вышибает Вольского из медлительной спеси. Он трясет кулаками и, должно быть, бранится, но слов его не слышно. Весь съезд смеется: смеется президиум — Ленин, Калинин, Петровский, Орджоникидзе, Ворошилов, Гусев, Сталин... Смеются сидящие в зале Александров, Графтио, Шателен, Угримов... Смеется Маша Чашникова, тоже не обойденная приглашением на съезд — воссевшая где-то на галерке.
Пока Вольский в обычной для эсеров манере, с лихвой восполняя недостаток аргументов пафосом, распинается о народе, равенстве, трудовластии, Глеб Максимилианович задумывается:
«Нет, Дан и Вольский не комические фигуры — отнюдь! Скорее, трагические. Как знаменательно складываются судьбы трех основных течений в российском социализме: большевиков, меньшевиков, эсеров. Лидеры всех трех выступили здесь. И что же? С чем обращаются они к стране, которая, можно сказать, вместилась сейчас в зал Большого театра?»
Все те же, двадцатилетней давности, придыхания, всхлипывания, мольбы меньшевиков об отвлеченной, неосязаемой благодати, неведомо как и почему имеющей снизойти на голых и голодных граждан республики, стоит им лишь отрешиться от бесовского соблазна большевизма — признать нашу некультурность и пойти на выучку к капитализму. Все та же эмоциональность, а вернее бы сказать, истеричность, взбалмошность эсеров, шараханье из одной крайности в другую, прекраснодушие маниловых, на совести которых кровь тысяч сограждан, загубленных в братоубийственной войне.
Ну как не вспомнить разделение людей на два типа — плакальщиков и деятелей?!
А ведь Дан и Вольский в юности тоже мечтали о счастье народа, и, казалось, не было для них более высокого идеала, блага, более высокого мерила поступков. «Суждены нам благие порывы, но свершить...» Известный, слишком хорошо известный сорт людей! Покажите им только что отстроенный, сверкающий мрамором и зеркальным стеклом дом, и они тут же начнут вздыхать: леса не убраны, перил нет на лестницах, на седьмом этаже крап открыт и вода хлещет.
Пустозвоны!
Что предлагаете голому и голодному соотечественнику? Что выставляете перед ним против нашего плана — против мечты Ильича, его дерзкого и всегда определенно-действенного чаяния — его страстной, целеустремленной мечты о возрождении истерзанной Родины?
Нет уж! Не посетуйте, не взыщите, «товарищи»-господа, что заключительное слово Ленина звучит, как отповедь, как приговор:
— ...Партии меньшевиков и эсеров... представляют такую группировку разношерстных частей, такой постоянный переход одной части к другой, который делает из них вольных или невольных, сознательных или бессознательных пособников международного империализма... Ни меньшевики, ни эсеры не говорят: «Вот нужда, вот нищета крестьян и рабочих, а вот путь, как выйти из этой нищеты». Нет, этого они не говорят...
«Какое счастье, что я пошел за ним, с ним, еще тогда, в юности, и на всю жизнь!» — Глеб Максимилианович приосанивается, поднимает голову, с гордостью смотрит на Ильича, энергично расхаживающего по сцене.
Приходит на память недавний спор с ученым знатоком по поводу одного высказывания Ильича.
— Ленин этого не говорил! — решительно утверждал тот «знаток».
— Вам не говорил, а мне говорил, — спокойно возразил ему Глеб Максимилианович.
Или вот еще диалог с сотрудником парткомиссии Замоскворецкого райкома:
— С какого года вы в партии, товарищ Кржижановский?
— С тысяча восемьсот девяносто третьего.
— Но тогда же и партии еще не было!
— Для кого еще не было, а для кого уже и была...
Глеб Максимилианович не спускает взгляд с Ильича, продолжающего заключительное выступление по отчетному докладу Совнаркома, улыбается про себя: «Знай наших!» С вызовом наклоняет голову, точно собирается забодать всех противников и недоброжелателей...
Наконец Михаил Иванович Калинин объявляет:
— Слово для доклада имеет товарищ Кржижановский.
Зина напутствует взглядом, желает удачи. Помня, какое впечатление произвел Вольский, в пику ему, Глеб Максимилианович держится правил приличия и хорошего тона — проходит позади президиума, — успевает поймать взгляд Ильича, поднимается на трибуну, с которой только что выступал Ленин.
Снизу доверху в пятиярусном зале висит туман от дыхания двух тысяч людей. В свете сотен мутновато мерцающих лампочек не различишь их лица, но там, среди них, было тепло, а здесь — холодно, ох как холодно, словно в леднике.
Он все же снимает малахай и прячет куда-то вниз, не то на полку, не то на табуретку.
«Дойдет ли все, что собираюсь сказать, до людей, которым сегодня вместо хлеба выдано по горсти овса?.. Говорят: что общего между революцией и электрификацией?.. Вероятно, через десять—двадцать лет такое опасение покажется дикостью, но сейчас оно приходит в умные, очень умные головы, высказывается в газетах. И неизменно рядом с ним возникает слово «утопия».