От них, понятно, крестьян долго нельзя было оторвать. Старик белорус гладил отполированные до сияния отвалы, пробовал ногтем заточку лемехов, завистливо качал головой, вздыхал, но под конец все же упрекнул Глеба Максимилиановича:
— Не худо бы самим топоры делать, чем на соболей выменивать.
Нагулявшись по выставке, уселись смотреть кинематографическую ленту о гидроторфе.
Каждый раз, когда на экране водяная струя расшибала тяжелые пласты топлива, работал экскаватор, подъемный кран или грузовик, тишина Колонного зала взрывалась и равномерное стрекотание аппарата тонуло в таких аплодисментах, какими, наверно, не награждались ни Макс Линдер, ни Иван Мозжухин, ни Вера Холодная.
— Вот видишь! — толкал старик соседа, того самого, что сомневался, можно ли совладать с двумя миллиардами десятин земли. — Вот видишь! А ты: «Не поднять!» Три мильярда подымем. Десять! Дай срок.
Глеб Максимилианович между тем уже прикидывал, с чего ему завтра, в понедельник, начинать этот «подъем», и постепенно задумался: ровно год назад, двадцать шестого декабря, он говорил с Лениным в его кабинете, у карты... Ровно год! Как быстро он промелькнул! Как долго тянулся! В твоей жизни этот год — самый значительный, самый насыщенный. Много было дел, много еще будет, но это — главное, это — не повторится. План электрификации России не только новые станции, заводы, машины...
ГОЭЛРО — это неграмотный крестьянин, отстаивающий образование и рассуждающий, как государственный деятель.
ГОЭЛРО — это рабочий-путиловец, призывающий с трибуны съезда Советов строить новую цивилизацию и отдающий ей все, что у него есть, — обе руки с мозолями.
ГОЭЛРО — это Ленин, требующий, чтобы каждая фабрика, каждая электрическая станция превратилась в очаг просвещения, знающий, верящий, что если Россия покроется густою сетью электрических станций и мощных технических оборудований, то наше коммунистическое хозяйственное строительство станет образцом для грядущей социалистической Европы и Азии.
В порядке первого приближения
Зима... Русская зима...
За последние годы эти слова потеряли свой романтический смысл, полностью лишились поэзии. С ними связывали наивысшее напряжение — пик холода и голода, агонию транспорта.
В губернских городах и Москве жилось особенно тяжко. Березовые поленья продавали по весу — на фунты. Суп из воблы и пшена почитали за роскошь. И никакой юмор не действовал, ничьи шутки не помогали взбодриться, когда за дверью в тифозном бреду стонал сосед.
Но здесь, в Архангельском, начинало казаться, будто ничего подобного вокруг нет.
За окнами уютного барского особняка, среди которых Зина не нашла двух одинаковых, и это, неведомо почему, до сих пор ее тешило, как девчонку, — за окнами усадьбы, превращенной в дом отдыха, безмятежно разлеглись снега.
Февральское солнце, уже склонившееся к черно-сизым лесным далям, казалось, вот-вот подпалит сороку на макушке вековой ели, оплавит голубые, багряные, розовые гребни наметов по краям рощи. Но сероватая дымка над дорогой, над поймой, пронизанная дрожавшими ниточками света, уверяла, что надежда на тепло — пока только надежда и к ночи мороз завернет еще злее.
Ну и пусть!
Рядом, обжигая колени, потрескивали и слезились смоляными каплями сосновые плахи. Теплые зайчики скользили по изразцам камина, танцевали на шелковистых обоях, прыгали с тарелки на тарелку. А добрая фея, наряженная в белый халат и принявшая облик сестры-распорядительницы, пела:
— На обед лапша домашняя и кулебяка с осетриной.
Глебу Максимилиановичу опять стало неловко за то, что он благоденствует в этаком раю. Вспомнилось, как Ленин выпроваживал его из Москвы, измотанного, изнемогшего, падавшего с ног, — выпроваживал и выпроводил. Так что теперь Кржижановский объяснял свое пребывание здесь виновато и не иначе как только словами: «Я выслан сюда Ильичем».
Ленин обещал навестить его в Архангельском, да разве выберется, оторвется от дел? Эх! Разве ему, Ленину, меньше нужен отдых? Разве сейчас время отдыхать, когда все еще так зыбко, так туманно? Когда в Москве, в Высшем совете народного хозяйства есть люди, которые открыто говорят, что ГОЭЛРО будет выполнен через несколько столетий? Когда надо не покладая рук действовать, действовать, действовать?