«Дело ведь говорит! А я к нему с предубеждением. Злюсь. У Ильича поучиться бы — как заинтересованно и доброжелательно выслушивает он каждого, кто спорит, отстаивает свою собственную точку зрения, как не терпит тех, которые согласны с ним с первого взгляда!.. Нет, просто дельный, дельный газетчик. Может быть, инженер по образованию?..»
Теперь только Глеб Максимилианович как следует разглядел Ивана Кампенуса, то есть он не разглядывал его в обычном представлении, он сосредоточил все внимание на ботинках корреспондента. А тому, кто умеет смотреть, эти видавшие виды, но крепкие солдатские ботинки могли рассказать многое. На каблуках — закаменевшие комочки глины, новороссийской цементной пыли, блестки кварца и руды. С боков — заплаты из добротной свиной кожи, пристеганные намертво смоленой дратвой где-нибудь на базаре лихим станичным сапожником, что не гонится за изяществом, но зато уж коли пристрочит, так пристрочит — скорей подошвы отлетят, чем латки. Головки, давно, должно быть, протертые, обтянуты заново несносимым — тоже просмоленным — брезентом, куском английского орудийного чехла, должно быть. Одним шнурком служит обрезок сыромятной уздечки, другим — кусок телефонного кабеля с миноносца или подводной лодки. Все надежное, прочное, как сам хозяин, и какое-то компактно-аккуратное — тоже, как он.
Да, нелегкий хлеб у этого человека, немало достается ему потопать по белу свету в поисках истины и справедливости.
— Что же вы стоите, товарищ? Присаживайтесь, пожалуйста!
До конца дней запомнится Глебу Максимилиановичу эта весна, как самая зловещая из всех, что пришлось пережить Советской республике. Даже те, кто с малолетства полагали, что хлеб родится в виде булок на деревьях, сделались тонкими знатоками земледелия — озабоченно поглядывали на небо, вздыхали, советовались друг с другом:
— Как там озимые? Выдержат?
— Озимые не знаю, а вот яровые... Сколько лет, говорят, не было ничего подобного, старожилы не упомнят.
— Агрономы называют это «нарастающий темп засухи».
В воздухе носились, насыщали его, пропитывали, как электричество перед грозой, страшные слова: «срыв сева», «обострение топливного кризиса», «срыв металлургии, которая только-только начала выходить из состояния полнейшего развала».
Ленин, с надеждой смотревший на угрожающе ясное небо, вздыхал все мрачнее. Изо дня в день торопили Глеба Максимилиановича его письма:
— Вопрос об основных чертах государственного плана не как учреждения, а как плана стоит неотложно.
Теперь Вы знаете продналог и другие декреты. Вот Вам политика. А Вы подсчитайте поточнее (на случай разных урожаев), сколько это может дать.
Еще неизмеримо спешнее: топливо. Сорван сплав. Неурожай при такой весне сорвет подвоз.
Пусть Рамзии и К0 дня в два даст мне краткие итоги: 3 цифры (дрова, уголь, нефть).
...В зависимости от этого буду решать о внешней торговле.
— Надо предположить, что мы имеем 1921—1922 такой же или сильнее
неурожай,
топливный голод (из-за недостатка продовольствия и корма лошадям).
С этой точки зрения рассчитать, какие закупки за границей необходимы, чтобы во что бы то ни стало победить самую острую нужду...
Одновременно строилась и сама «контора». Прежде всего создавался актив плановых работников. Кржижановский подбирал новых, дельных специалистов, совершенствовал аппарат, искал самые продуктивные методы работы.
Как-то вечером, перечитывая Энгельса, он вдруг особенно заинтересовался письмом к Бебелю, в котором Энгельс предупреждал, что если социалисты придут к власти в результате войны, то поладить с технической интеллигенцией окажется не так-то легко:
«...Техники будут нашими принципиальными врагами и будут обманывать и предавать нас, как только смогут; нам придется прибегать к устрашению их, и нас все-таки будут обманывать. Так было всегда с французскими революционерами...»
Столько раз читаное-перечитанное еще в молодости словно повернулось новой гранью, заново открылось для Глеба Максимилиановича.
«Действительно, — задумался он, — все это прямо адресовано мне... Если деятелям французской революции пришлось считаться с сопротивлением интеллигенции, которая была связана с феодальной верхушкой, то наша революция воспроизвела на еще более широкой основе конфликт новаторов-коммунистов и того интеллигентского окружения, которое связано с прошлым крепкой пуповиной. Мобилизация Академии наук нам не удалась. Мобилизация в ГОЭЛРО стала как бы «вторым призывом». Здесь мы сумели вызвать уже какой-то отклик. И все же большинство моих сотрудников настроено отнюдь не советски... Но, как и для ГОЭЛРО, сейчас иного выбора у меня нет».