Бетоном и железом по земле
— Глеб Максимилианович, я чувствую, вы хотите что-то сказать, но не решаетесь.
— Да вот, засел в голову один анекдотец белогвардейский...
— Нуте-с.
— Даже с названием: «Почему дом не строится...» — Кржижановский отхлебнул чаю, принялся рассказывать: — «ВЧХПСФУ решил построить дом и послал смету на утверждение в ПФИЧМС. Но тут вмешался СПЛКМУ и потребовал, чтобы смета ВЧХПСФУ, до утверждения ее в ПФИЧМС, была проверена СТОФХЦ. А когда смета, наконец, вернулась, утвержденная, куда надо, оказалось, что нет К-И-Р-П-И-Ч-А. Вот почему дом не строится».
— Гм... В самом деле едко. А главное, к сожалению, верно: в бюрократическом соре потоплено серьезное.
— И нет кирпича...
Они сидели в столовой кремлевской квартиры Ленина. В зеркале на стене Глебу Максимилиановичу было видно и свежую скатерть, и стаканы, и чайник на подставке, и сахарницу, и левый локоть Владимира Ильича.
Мерно тикали в углу высокие часы с гирями. Свет электрической лампы играл в стеклах буфета, оттенял чистоту резьбы массивных стульев с плетеными сиденьями и спинками.
Только что принесли посылку: пшеничный хлебец — фунта в полтора, ломоть ноздреватого молодого сыра и стакан варенья из яблок — должно быть, коричных.
Посылавший все это, как видно, знал, что Ленин очень любит хлеб с сыром и вареньем. Недаром и в семье Кржижановских давно уже такое сочетание называли только «бутербродом Ильича». Анонимный отправитель хорошо рассчитал и то, что щедрые посылки, непрерывно приходящие на его имя, Ленин тут же передает в детские дома, — слал всего понемногу, чтобы переотправить столь малые порции было бы просто неловко.
— Вот, — Владимир Ильич виновато развел руками. — Нельзя отказаться. Обидятся. От души послано.
Он нарезал свежий, ароматный, хрустевший корочкой хлеб, сыр, потом развязал, шурша пергаментом, бинт, охватывавший стакан, с вожделением и вместе с гордостью мастера-художника намазал варенье — полюбовался «фирменным» бутербродом:
— Пожалуйста!
Глеб Максимилианович почему-то именно сейчас подумал о том, что Ильичу доводилось есть и конину. Теперь он просто-напросто голоден. Очень голоден.
Между тем Ленин подложил в стакан гостя еще кусок сахару, а сам стал пить вприкуску.
— Что же вы, Владимир Ильич?! — запротестовал Кржижановский. — Мне такой сладкий, а себе...
— Да я уж так.
— Нет. Так не пойдет. Я не буду пить.
— Пейте. Ничего... Я как все...
Он жил, как все.
А всем теперь было несладко. Глеб Максимилианович знал это очень точно: в июне фунт хлеба стоил пять- шесть тысяч рублей, пуд ржаной муки — сто двадцать пять, пшеничной — двести пятьдесят тысяч.
За июль, август, сентябрь в Самарской, Саратовской губерниях, Татарской республике от голода и эпидемий погибло тридцать семь тысяч человек, в том числе двадцать одна тысяча триста детей. В Уральской губернии умерла четверть населения. В Пугачевском уезде — половина.
Погибают главным образом самые трудоспособные — от двадцати до сорока лет, причем больше мужчины. Процент смертности среди ученых втрое превышает процент смертности рядовых граждан... Голодание целого народа... Снижение роста детей. Падение веса новорожденных. Ослабление их жизнеспособности. Колоссальный рост наследственных заболеваний. Повышенная нервозность. Душевные болезни...
— Н-да... — мысленно возвращаясь к белогвардейскому анекдоту, рассказанному Глебом Максимилиановичем, произнес Ленин. — Они еще могут смеяться! Теперь, в эту пору! По поводу всего этого!.. А вот Герберт Уэллс не смеется.
— Вы имеете в виду его книгу?
— Не только. Но особенно и прежде всего, конечно, ее. — Ленин взял со столика возле часов принесенную из рабочего кабинета книгу, протянул Кржижановскому.
— «Russia in the Shadows», — прочитал Глеб Максимилианович. — «Россия во мгле».
— Может быть, правильнее перевести «впотьмах», «в потемках» или даже «во тьме»?
— Обнадеживающее название!
— Да! — подхватил Ленин. — Уэллс не скупится на мрачные краски. Но всемирно признанный писатель утверждает, вот, послушайте: «Не коммунизм вверг эту огромную, трещавшую по швам, обанкротившуюся империю в изнурительную шестилетнюю войну. Это дело рук европейского империализма... Мстительный французский кредитор, тупой английский журналист куда более повинны в этих смертных муках...»
— Крепко сказано! — Глеб Максимилианович задумчиво перелистал книгу. — Сам по себе приезд великого писателя в «Совдепию, где у власти рогатые чудовища большевики», весьма и весьма смелая демонстрация. Однако Уэллс не очень-то жалует марксистов.