— Господин надзиратель! Мне бы в библиотеку...
По тюремному телеграфу Кржижановский предупреждает товарища, а потом заказывает в библиотеке те самые книги, которые вернул Ульянов. Нехитрый ключ к нехитрому шифру — и отмеченные точками буквы складываются в слова:
«Дорогой друг! День, потерянный для работы, никогда не повторится. Смелость, смелость и еще раз смелость!»
Разительна, просто разительна, а сейчас — здесь! — и неожиданна его деловитость. Кто бы и чем бы ни грозил этому человеку, он не уступит.
Ни дня даром! Ни часа. Ни минуты.
Даже болезнь свою он поставил на пользу делу: недавно, еще «на воле», перенес воспаление легких и под этим предлогом вырвался за границу — «подлечиться». А сам отправился к Плеханову, Аксельроду, Засулич — присмотрел в «модных Европах» не сувениры, не парижские обновки, а новейший мимеограф — для печатания листовок и провез его через таможню в чемодане с двойным дном.
Даже тюрьму он хочет превратить в университет для себя и товарищей.
Книги, книги...
Сказать бы о них с той же силой, с какой Тургенев написал стихотворение в прозе «Русский язык»: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, — вы одни мне поддержка и опора, о великие, могучие, правдивые и свободные книги!» Благодаря вам четырнадцать месяцев, проведенные в стенах печально прославленной петербургской «предварилки», стали месяцами борьбы, труда и победы.
Да, именно победы. Сначала над собой, когда заставил себя регулярно — обязательно регулярно! — как Старик, работать. Постепенно вошел во вкус, втянулся: учиться никогда не поздно, никогда нелишне.
— Свиданье вам! — испугав, гаркнул в отворенную форточку надзиратель. — Пожалуйте за мной.
Сердце забилось, кровь застучала в висках: «Свиданье! Свиданье! Свиданье!»
С кем?
Пустой вопрос! Ну конечно, родная, это ты! Значит, ты на свободе.
На свободе!..
Бдительный страж тяжело пыхтит за спиной, отдувается, покрякивает оттого, что новые сапоги, должно быть, жмут ему, и посвистывает на всем пути по тюремным коридорам, которые кажутся Глебу невыносимо длинными — гораздо длиннее, томительнее, чем прежде. Посвистывает, чтобы другие конвоиры слышали, и опасный государственный преступник — упаси бог! — не встретился бы с кем-нибудь из его сообщников, арестованных по тому же делу и находящихся под следствием.
Наконец щелкает ключ: Глеб в клетке. Оглядывается — в другой клетке, напротив, Зина.
Побледнела, исхудала, но по-прежнему — по-прежнему, черт возьми! — самая, самая...
По праву невесты она добилась свидания.
«Свидания»... Через две решетки!
Она пришла поддержать его, приготовилась к встрече, повторяла наверняка не раз ободряющие, ласковые слова. Но увидела своего «Глебасю» и не выдержала.
Много страшного успел он уже повидать здесь, но этот взгляд любимой, обращенный к нему, этот взгляд на всю жизнь остался в памяти. В нем было и отражение того, как он плохо выглядит, как измотан, постарел. И то, что ей боязно смотреть на него. И что при этом она невольно опасается за свою судьбу — приходит в отчаяние. И еще многое, многое... Попробуй описать все, что может высказать один взгляд, а тем более взгляд женщины.
Глебу надо было собрать все силы и волю, чтобы улыбнуться непринужденно, сказать как ни в чем не бывало:
— Мне здесь хорошо. Ничего не надо. Не волнуйся. Береги себя... — И еще и еще в том же роде, когда сами по себе слова мало что выражают и гораздо важнее, как они произнесены.
Ну вот! Она улыбается ему в ответ. Повторяет те же — ничего не значащие — слова, но глаза, глаза говорят:
«Прости мне минутную слабость. Не будет жалостливой слезливой сцены встречи бедных влюбленных, которую так ждут от нас, так хотят видеть. Будет — и здесь будет! — как было: поделенная радость — две радости, поделенное горе — полгоря. Только так. Ведь мы вместе. Вместе, несмотря ни на что».
— Ни слова о делах, — напоминает жандарм. — Избегайте фамилий, иначе свидание будет прекращено.
— Можно и так.
— Пожалуйста.
Начинается пустяшный — зряшный из зряшных — разговор о ловле сусликов, о сборе земляники, о прогулках к памятнику Минина и путешествиях на Гуцульщину.
Такой пустяшный и скучный разговор, что жандарм, только что с интересом оглядывавший Зину, начинает клевать носом, едва не засыпает, сидя на стуле, через силу поднимается.
Если б он знал, что Суслик — это кличка Глеба, Земляника — Василий Старков, Минин — Ванеев, а Гуцул — Запорожец!
Вскоре после свидания с одной из передач — письмо от матери. В нем не только привет, не только тревожные заботы о здоровье, о теплом белье и шерстяных носках для Глебушка... Удалось сделать главное: обусловлен шифр, установлены правила конспирации, порядок передачи сигналов туда и оттуда. В общем, связь с волей постепенно налажена — из тюрьмы, через Глеба и остальных товарищей Старик продолжает руководить «Союзом борьбы».