Там, на этапе, рожали, там умирали...
Ныне «эпоха цивилизации и гуманизма» — порядки помягче. К тому же прокладывается железнодорожный путь через всю Сибирь к Тихому океану. Правда, не всюду еще готовы мосты, для передвижения арестантов используют где поезд, где пароход, где лошадей.
Но все же. Все же путешествие из Петербурга в Красноярск не своей волею остается тем же — пять тысяч верст от тюрьмы до тюрьмы в компании уголовников.
Передают, что Владимир Ульянов так вошел в работу над своей книгой, которая станет знаменитым «Развитием капитализма в России» — завершающим, разящим ударом, нокаутом российскому народничеству, — говорят, будто он так увлекся, что, когда объявили приговор, невольно посетовал:
— Рано... Я не успел еще весь материал собрать.
Перед самой отправкой в ссылку приговоренных по долу «о социал-демократическом сообществе» выпустили па свободу — три дня передохнуть перед нелегкой дорогой. Встретились как старые, полжизни потерявшие врозь, с трудом узнававшие друг друга товарищи. Но радость встречи быстро померкла: Зина в тюрьме. И Надежда Крупская там же. И Ленгник не избежал общей участи.
Да и вообще, если вдуматься, какая насмешка — эта свобода на три дня! Лучше бы вовсе не выпускали, а так... Словно объявили человеку: «Сегодня погуляешь, а завтра мы тебя убьем».
Не милы Глебу Кржижановскому ни шумные улицы города, который он так любил, ни февральское, чуть подобревшее солнце, ни встречи с родными.
Собрались всемером — Ульянов, Кржижановский, Ванеев, Старков, Мартов, Запорожец, Малченко, — сфотографировались на память.
Кто знает, что их ждет впереди, какие судьбы уготованы каждому? Как сложатся их дальнейшие взаимоотношения, будет ли память друг о друге такой же доброй, как теперь? Одно можно сказать определенно: всем придется нелегко, всех впереди ждет труд, снова труд.
Большая, упрямая работа, начатая в тюрьме по примеру Старика, не заканчивается для Глеба и в ссылке. Наоборот, уже на этапе, рядом с людьми, она разворачивается в полную силу. По дороге из Питера в Москву он начинает довольно успешно «обращать в свою веру» народника Пантелеймона Николаевича Лепешинского, человека способного, сильного.
В Часовой башне Бутырской тюрьмы Глеб Максимилианович вместе с товарищами по «Союзу борьбы». Здесь же, в общей камере московской «пересылки», Лепешинский, польские рабочие и их вожаки социал-демократы Петкевич, Абрамович, Стрежецкий...
В ожидании следующего этапа идут нескончаемые разговоры. То и дело возникают принципиальные споры. Поляки поют свою любимую «Варшавянку». Красивый, поднимающий настроение мотив, да вот беда, русские не понимают почти ни слова: где уж подпевать...
Глеб с трудом разбирает только припев:
— Нет, не так надо петь! — вдруг прерывает он товарищей.
— Что значит «не так»? — Петкевич смотрит на него с изумлением и обидой.
— Что это за Варшава? — Глеб энергично расхаживает по камере, вместо ответа как бы советуется сам с собой, развивает свою мысль: — Чья Варшава? Пана кондитера или пана колбасника? А может, пани гризетки и пана магната? «На бой кровавый, святой и правый» — вот это хорошо. Но надо вынести это вперед, в начало, не прятать в середине строфы! Вот так, сразу:
— Под самое ударение, — задумчиво кивает бледный, какой-то чересчур усталый Ванеев.
— Чтобы как набат! — подхватывает Глеб. — Как залп!
Но тут же останавливается, склоняет голову набок, сомневается:
— Почему вообще Варшава? Зачем? Вы станете петь: «Вперед, Варшава!» Мы — «Вперед, Самара!» Они — «Вперед, Бердичев!..» Что получится? Нет!.. Что если?.. Что если...
— А что? — Базиль — Старков спрашивает так, будто бы прислушивается к собственному голосу, и так же, сам с собой, соглашается: — Ничего. Весьма ничего. Не хуже, чем у нас в Саратове поют...
— Да, да, да... — Глеб размышляет вслух о своем. — Набросайте мне примерный перевод всей песни. Можете? И вообще не очень-то ясно, против кого, за что тот кровавый бой...