Владимир Ильич горячо доказывал, что «Кредо» — тревожный симптом, прозевать его, упустить нельзя ни в коем случае. «Экономизм» — опасная болезнь нашего революционного движения.
— Все это так, — соглашался Ленгник. — Но по-моему, очень рискованно судить о родстве «Кредо» наших «экономистов» и взглядов Эдуарда Бернштейна, ссылаясь на его книгу, которая только что вышла в свет и которую никто из нас не читал. Бернштейн — видный ученик Маркса, я не могу допустить, чтобы он дошел до такого извращения теории своего великого учителя.
Ильич хмурился. Доводы Ленгника его не убеждали. Но он все же согласился оставить в своем проекте протеста лишь общее упоминание о «бернштейниане»:
— В конце концов, не это главное. Главное вот что: «Традиции всего предшествовавшего революционного движения в России требуют, чтобы социал-демократия сосредоточила в настоящее время все свои силы на организации партии, укреплении дисциплины внутри ее и развитии конспиративной техники». Кто-нибудь возражает против этого? Так... Никто. Давайте подписывать.
В числе семнадцати свои имена под «Протестом российских социал-демократов» поставили Ванеев и Ленгник, Базиль и Тоня, Глеб и Зина... Так, с их подписями этот программный ленинский документ и разошелся по свету, стал воевать не только с русскими «экономистами», но и с оппортунистами Запада — приверженцами Эдуарда Бернштейна.
Очень памятна Глебу Максимилиановичу последняя в Сибири встреча с Ильичем..,
Морозной лунной ночью они шли по берегу Енисея, шли рядом. Перед ними и вокруг, тяжко придавив землю, искрились спрессованные ветром снега. Снега и снега — всюду, куда хватит глаз, везде, где луна светит. И казалось, что нет, не будет и не может быть силы, способной одолеть их.
Вдруг Ильич остановил Глеба, оглядел его, склонив голову, остался, видимо, доволен, улыбнулся:
— Настоящий сибиряк, — и шутливо пояснил: — Дерзость и сила во взгляде. Мужественная обветренность и опаленность лица. Основательность. Бородатость. Доха. Малахай.
— А сам-то! Сам!..
— Что? И я похож?
— Ни дать ни взять — два чалдона, — Глеб Максимилианович добродушно усмехнулся.
— И все-таки видно, что не коренные, — посерьезнев, заметил Ильич. — А что составляет отличительные особенности настоящего, стопроцентного сибиряка?
— Стопроцентного? — переспросил Глеб, задумавшись. — По-моему, коренной сибиряк не знает, что такое лапти.
— Верно!
— Он отроду не видал помещичьих усадеб...
— Тонкое наблюдение!
— ...и соломенных крыш поэтому не видел...
— Но и о фруктовых садах не имеет никакого понятия! — подхватил Ильич, засмеялся, по круче сбежал на лед, исполосованный длинными тенями торосов.
Повернувшись, отбил ногой льдышку, остановился, произнес, словно только для себя:
— Как ярко увидал эти края Чехов еще десять лет назад — по пути на Сахалин!.. Не в обиду нам, волгарям, будь сказано... Помнишь? Ты читал? Пускай, мол, Волга — нарядная, скромная, грустная красавица, зато Енисей — могучий, неистовый богатырь, который не знает, куда девать свои силы и молодость. На Волге человек начал удалью, а кончил стоном, который зовется песнью. На Енисее жизнь началась стоном, а кончится удалью, какая нам и во сне не снилась!..
Ильич присел, почти касаясь коленями льда, и как бы прислушался.
— Вот и сейчас, под глухим льдом, не сдается — протестует, борется, кипит.
Глебу показалось, что и он тоже чувствует, как тесно могучей реке, слышит, как она взламывает оковы — хлещет в проломы, несдержимо разрастается наледями, похожими на горы. Казалось, он видит там, вдали, за синими отсветами окаменевшего льда и окоченевшего неба, стремительный, всезахватывающий, всесокрушающий разлив грядущих половодий.
А Ильич тем временем все мечтал и мечтал вслух:
— ...Эта силища будет использована. Люди научатся превращать ее в движение, свет, тепло — и незнание, что такое фруктовый сад, перестанет быть отличительной чертой сибиряка. Да-с, дорогой Глеб, сын Максимилиана!.. — Он распрямился, продолжил очень уверенно, убежденно, без тени прежней улыбки: — Какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!.. — И тут же внезапно словно перебил себя сам: — Чтобы это случилось, надо поживее выбираться отсюда, ехать за границу, ставить пашу газету.
— Володя!.. А ты не преувеличиваешь роль газеты? Есть же и другие средства борьбы: местная агитация, манифестации, бойкоты и травля царских шпионов. Неужели все это должно отойти на второй план перед газетой? А как же выступления против буржуазии и правительства?! А стачки, наконец?! Что же, все это побоку?!