— Хороша Швейцария! — Глеб Максимилианович вздыхает и тут же, словно спохватившись: — Нравится здесь?
— В Лондоне лучше было...
— А в Женеве?
— Плеханов настаивал на переезде редакции к нему под руку. Я всячески боролся, но пришлось уступить...
...Конечно, без особого труда Глеб Максимилианович улавливает затаенный смысл каждой недомолвки, угадывает скрытую причину грусти, может быть, тоски Владимира Ильича. Но почему-то разговор о том, о главном, что свело их здесь, так на этот раз и не завязывается.
А вот следующая встреча. Типичный для Швейцарии двухэтажный домик в рабочем предместье Сешерон, где живут Владимир Ильич, Надежда Константиновна и ее мать Елизавета Васильевна, сразу напомнившая Кржижановскому его недавно умершую матушку.
Ленин стоит у двери. Он в темно-синей косоворотке навыпуск, придающей его коренастой фигуре какой-то особо «российский» вид. Да и вся обстановка в этом скромном доме на окраине не вяжется с чинным, благонамеренным укладом жизни в Женеве, заставляет невольно подумать: русский дух, здесь Русью пахнет!»
Внизу, кроме столовой — кухня. Рядом — комната Елизаветы Васильевны, хлопочущей по хозяйству.
Жестом Ленин приглашает гостя наверх, и скрипучая деревянная лестница приводит их в помещение попросторнее. Большой стол в комнате Ильича, стол поменьше — у Надежды Константиновны. Там и тут по железной кровати, аккуратно застланной пледом, по нескольку стульев и полок для книг. Полки надежно сколочены из свежих досок, не успевших еще заветриться.
Хорошо запомнился рабочий стол Ильича, заваленный вырезками, рукописями, газетами, и тяжелая четырехугольная чернильница. Когда, войдя, Глеб Максимилианович спросил, готов ли ответ на предыдущее письмо (все официальные переговоры между враждующими сторонами велись в письменной форме), Ленин тут же кивнул.
— Конечно.
— Где же он?
— Здесь, — Владимир Ильич указал на чернильницу и тяжело вздохнул: — Если бы все дело было только в этом!..
— Но неужели дело в том, как толковать букву первого параграфа Устава?!
До сих пор Ленина отличали от всех, с кем виделся Глеб Максимилианович в Женеве, предельное спокойствие, выдержка. Если и Мартов и Дан всячески старались перетянуть Глеба на свою сторону, то Ленин, напротив, меньше всего агитировал. При том чувстве собственного достоинства, которое в высокой степени свойственно ему, при нерушимой цельности его внутреннего «я», он по-прежнему оставался на редкость скромным — чуждым какой бы то ни было самовлюбленности — и при первой же встрече предупредил: «Хочешь беспристрастно разобраться, обратись к протоколам съезда».
Но на этот раз...
— Да пойми же наконец! — не сдержался он. — Дело не в букве Устава, а в том, какую партию мы построим по нему!
— Какую партию — не знаю, а склоку здесь развели знатную! — сорвался и Глеб Максимилианович. Не хотелось об этом говорить, не хотелось затрагивать недостойные их былого питерского содружества мотивы, но и промолчать уже было нельзя: — Мартов просто... — он попробовал подыскать слово помягче, махнул рукой, — просто брызжет слюной. Тот самый Мартов — добрейший и милейший, который, казалось, мухи не способен обидеть! Тот самый, за которого ты так хлопотал, так боялся, когда он замерзал в Туруханске!.. Говорит, будто бы ты сказал ему накануне съезда: «Чего ты, Юлий, боишься редакции из трех лиц? Мы будем вместе бороться против Плеханова...» Неужели это правда?
Ленин вскинул на него взгляд, как бы говоря: «И ты, знающий меня столько лет по Питеру, по ссылке, — ты можешь так спрашивать?! Можешь сомневаться во мне?! Не ожидал». Но подавил обиду, погасил иронию, произнес как можно спокойнее:
— Оставим это утверждение на совести Юлия. Но — ты должен меня знать — когда нужно защищать правильную мысль, я буду бороться с Мартовым против Плеханова и с Плехановым против Мартова. И личные мотивы тут ни при чем. Я теперь борюсь не за редакцию «Искры», а за ЦК. После трусливой измены Плеханова мартовцы обнаглели и хотят захватить ЦК таким же пролазничеством, бойкотом и скандалом.
Глеб Максимилианович недоверчиво покачал головой, отступил на полшага.
— Думаю, что мир с ними — конечно, мир в интересах дела! — все же возможен. А худой мир лучше доброй ссоры, особенно теперь, накануне революции.
— Глеб! Дорогой!.. — Ленин понизил голос и ласково положил руку на плечо друга. — Неужто не видишь, как мне тяжело?! Неужто я не понимаю всего убийственного значения раскола?! Да, идет революция. И именно потому — и прежде всего потому! — России нужна партия революционеров, а не соглашателей! Спасение одно — съезд. Лозунг его: борьба с дезорганизаторами.