— Немедленный съезд — расписка в нашем бессилии.
— Напротив! Съезд докажет нашу силу, докажет, что не на словах только, а на деле мы не допускаем командования всем движением со стороны клики заграничных скандалистов. Мартовцы отравляют партию сплетнями, распространяют небылицы про большинство съезда, дискредитируют избранных съездом членов ЦК — большевиков. Создавшееся в партии положение связано с шатанием мысли и интеллигентским индивидуализмом, проявившимся при обсуждении первого пункта Устава... Надо, чтобы Россия восстала твердо за ЦК!
— Но обрати внимание, Володя, какая получается ситуация. Ведь, по сути дела, все, решительно все против тебя.
— Отнюдь не все. И ты это знаешь не хуже меня.
— Ну хорошо. Пусть так. Но даже среди тех немногих, кто голосует с тобой, на мой взгляд, преобладают такие, которые делают это главным образом по личной преданности тебе. Вот и выходит, что ты один против всех.
— Даже если бы это было так — а это не так, — все равно... Я хочу быть членом партии работающих, а не болтающих. Ты знаешь, Глеб, еще с юности, с детства даже меня не упрекнешь в пристрастии к закону божьему. Но всегда во мне вызывал сочувствие пафос библейской притчи, направленной против тех, кто продает первородство за чечевичную похлебку...
Несмотря на это, Глеб Максимилианович по-прежнему пуще всего страдал за судьбу дела там, дома, в России, — сегодня, сейчас. Он видел причину всех бед лишь в «распре вождей», искренне спешил помирить их и, надо сказать, преуспел: некоторое перемирие между Лениным, Плехановым и Мартовым было заключено.
Потом, через несколько лет, стало хорошо видно, что борьба Ленина против Мартова шла меньше всего из-за личной вражды, что это была принципиальная, неизбежная и непримиримая схватка революционера с соглашатем-реформистом, а тогда...
Окрыленный и довольный, возвратился Кржижановский в Киев и стал уверять товарищей, что опасность раскола миновала, что «наша старая «Искра» по-прежнему непобедимая армада».
Прошло несколько недель — и в Киев полетели из Женевы тревожные письма: снова разрыв, снова бой по всей линии. Враждующие стороны сходятся только в одном — обе изрядно и поделом поливают Глеба-миротворца за его «болотную» попытку.
Вместе с другими членами ЦК Глеб Максимилианович рассылает по комитетам письмо, зовущее к примирению. А Ленин требует, чтобы друг изжил иллюзии, предупреждает об опасности, не очень-то стараясь подбирать выражения:
— Подумайте же, наконец, хорошенько о всей политической позиции, взгляните пошире, отвлекитесь от мелкой будничной возни с грошами и паспортами и выясните же себе, не пряча головы под крыло, куда вы идете и ради чего вы канитель тянете...
— Взбешен я робостью и наивностью Лани до чертиков...
(Лань — одна из партийных кличек Глеба Максимилиановича.)
— Раскол был бы лучше, чем то, что есть теперь, когда они опоганили сплетней «Искру»... Нам нужны деньги. Хватит на 2 месяца, а потом шиш. Мы ведь теперь «содержим» негодяев, которые в ЦО плюют и блюют на нас...
Ну и гора навалилась на тебя, Лань — Кржижановский! Мало того, что дела из рук вон плохи, так еще Зина встретила новый — девятьсот четвертый — год в тюрьме. И на все призывы Ленина он отвечает в прежнем духе:
— Ваше письмо о войне с ЦО огорчило меня сверх меры... Могу представить себе, что притязания различных Добчннских и Бобчинских выросли до бесконечности и сделались окончательно нетерпимыми.
Но состояние разброда и разъединенности теперь, в настоящий исторический момент, представляется мне громадным несчастьем — я бы сказал, полным политическим самоубийством... объединению и умиротворению партии должны быть принесены в жертву все другие — менее важные — соображения. Разумеется, что единство должно быть не внешним, «не грамматическим», а боевым единством армии, готовой к решительному сражению. Мы должны достичь такого единства немедленно, или наша историческая позиция будет утрачена навсегда.
Да, как это ни горько, но за излишнюю доверчивость и впечатлительность приходится жестоко поплатиться...
Не дано было в ту пору Глебу Максимилиановичу понять политический смысл разногласий, разглядеть, что Ленин воевал с опаснейшим врагом революции — оппортунизмом, что не объединение с меньшевиками было нужно, а полный и окончательный разрыв — полное и окончательное размежевание. Раскол «на другой день после съезда, создавшего партию», по-прежнему казался ему катастрофой.
Как все это огорчало Ильича — и позиция, и поведение верного друга, члена ЦК, — как возмущало, оскорбляло, ранило!