— Знаю. Большей частью — белым, в лучшем случае — розоватым, и лишь отдельные, исключительные, экземпляры — красным.
— Вот именно! Большинство «лучших» и «крупнейших» относится к нам враждебно. Можно даже сказать, подавляющее большинство.
— И все же!.. Я надеюсь. Я верю...
Однако первые практические шаги не то что поколебали его уверенность, но как-то его насторожили.
Уже на следующий день, проходя по Кузнецкому, он заметил в толпе знакомый бобровый воротник. Глеб Максимилианович хорошо знал человека, прозванного в научной среде Фарадеем с Петровки. Еще до войны портреты его можно было встретить в кабинетах физики, в аудиториях институтов и университетов. Имя его дало название одной из важнейших теорий современной электротехники.
«Да как же я мог забыть о нем?!» Кляня себя за то, что почему-то — «черт знает почему!» — упустил из виду такого ученого, прикидывая утром состав будущей комиссии, что это недопустимо и непростительно, Глеб Максимилианович кинулся к Фарадею со всех ног. Он остановил его на углу Неглинной, едва не измазавшись о каспийскую селедку, которую Фарадей предусмотрительно нес, как свечу, — перед собой, подальше от чистых, наглаженных бортов шубы.
Сначала, видимо, еще не придя в себя от внезапной атаки на него, он рассеянно слушал вдохновенную речь Кржижановского о захватывающих перспективах работы для народа, о судьбах отечества, о возрождении производственной славы нации, не забывая, однако, отдалять от себя селедку. Эта пахучая ноша, должно быть, уже утомила его неестественно вытянутую руку — он перехватил рыбину, с трудом уместив пальцы другой руки па обрывке газеты, обернутом вокруг хвоста, брезгливо повел носом и вдруг вспылил:
— Да вы что?! Что вы затеваете, государь-батюшка?! Сколько вам осталось? Не вам персонально — здравствуйте вечно — а вашему... как бы это поделикатнее выразиться? Режиму, что ли. Впрочем, и режимом это... — он стал укоряюще показывать кулаком, в котором по-прежнему был зажат хвост селедки, на заледенелую мостовую, на горы мусора и навоза, на обтрепанных, напоминавших тени прохожих, на мужика, что, словно торжествующий разбойник, въехал на своих розвальнях в самый центр столицы и, невзирая ни на какие запреты, драл с покоренных жителей по семи шкур за ведро мороженых «картох». — Нет! Режимом это, государь-батюшка, при всем желании, не назовешь. Режим предполагает хоть какую- то определенность, какой-то порядок...
— Послушайте! — Глеб Максимилианович старался держаться как можно спокойнее, показать, что не обратил внимания на оскорбительные выпады, урезонивал с улыбкой: — Это же несерьезно!.. Сначала вы определяли наше бытие днями, неделями, а месяцы казались вам чудом. Но теперь-то, теперь!.. Вы, как ученый, не можете не считаться с тем фактом, что мы существуем уже третий год! Ведь это же объективная действительность, объективная реальность. Пора бы понять...
— Не завтра, так послезавтра, — упорствовал Фарадей, — все равно конец.
— Но мы уже одолели Юденича, Колчака, Деникина...
— Развал экономики — это вам не Деникин. Россия производит электрической энергии меньше, чем Швейцария! А вы болтаете о каком-то возрождении.
— Потому и «болтаем».
— Ничего вы не сделаете. Не успеете. Вот! — Фарадей протянул селедку, как жезл, в сторону мужика, торговавшего картошкой: — Вот он, могильщик. Уже здесь. Уже наготове. Все на ведро пойдет. С воза! И ваша электрификация, и наша цивилизация.
— Через десять лет здесь будет новая цивилизация.
— Через десять лет здесь будет пустыня.
— Но согласитесь, что...
— Только с одним могу согласиться: демагоги вы отчаянные.
— Верно, вся наша ставка на «демагогию», а точнее, на то, чтоб нас услышали и поняли рабочие и крестьяне.
— Может быть, и сей добрый молодец в зипуне и кирасирской каске, добытой при разграблении родовой усадьбы Пушкина, Толстого или Бунина?
— Может быть, и он в том числе.
— Государь мой батюшка!.. — распалился Фарадей, и бас его загромыхал на всю улицу: — Да я!.. Да вы!.. Эх! Черт бы вас разодрал, так, чтоб сам бог не склеил!
— Уймите свои нервы! — взорвался и Глеб Максимилианович, поняв, что впустую потратил весь пороховой заряд: — Не ровен час, рабочие услышат и возьмут вас за воротник.
— Что-о?! Пугать?! Да-а, вот это вы умеете. Адье!
Глеб Максимилианович не оглянулся, хотя почему-то ему очень хотелось это сделать. Обиженно вздохнул и зашагал вверх по Кузнецкому мосту, с досадой размышляя о том, что, действительно, кроме угрозы, он немногое мог противопоставить доводам Фарадея. Как жаль, что такая светлая и сильная голова упущена...