— Ничем не могу быть полезен. Вы требуете от меня какого-то провидения, фантазии, а я — человек обыкновенный; привык заниматься только точными науками.
— Ничего, — строго сказал ему тогда Глеб Максимилианович. — Придется снизойти. Придется перекинуть мост от вашего лучезарно-академического курса основ электротехники к земным нуждам нашей будущей промышленности. Впрягайтесь!
И — удивительное дело! — Круг впрягся...
«Круг и Графтио — это актив актива. Что же сказать об остальных? — думал Глеб Максимилианович, сидя перед ними в холодной, неуютно просторной комнате Электроотдела и рассеянно поглядывая сквозь давно не мытые стекла на воробьиху, что прихорашивалась на козырьке подоконника. — Нет, не беда, что Круг напуган арестами близких ему людей и боится власти, которой честно служит, главу которой уважает, ценит и, может быть, даже любит. Не беда, что Графтио то и дело иронизирует, подпускает шутки-шпильки. Честно говоря, и я иногда не в восторге от каких-то вещей, что подчас делаются именем Советской власти. Точно так же, как он, я очень хотел бы, чтоб не было комчванства, комволокиты. Но эта власть — моя. И отдельного от нее пути для меня нет и быть не может. А для них — вот ведь в чем вся штука! — для них окружающее делится на «они» и «мы». В «мы» Советская власть никак не попадает; и на то есть причина: неуверенность в завтрашнем дне как следствие зыбкости, шаткости, неустойчивости всего вокруг. В порядке первого приближения и большого огрубления суть дела рисуется им примерно так: «Отдадимся целиком новой власти, а завтра новый Деникин нагрянет — что тогда? Кому худо? А если не отдадимся сейчас — потом она нас же не примет, не признает. Опять — кому худо?» «Нет, так не пойдет! Так дела не будет!»» — Глеб Максимилианович решительно вертанулся на стуле и обжег левое запястье о «буржуйку».
Он затряс рукой, стал дуть на нее, но поймал испуганно-сочувственные взгляды коллег, застыдился, улыбнулся, показывая, что по столь пустячному поводу в столь серьезном собрании воспитанный человек не позволит обращать на себя внимание.
Печка-времянка меж тем разошлась, в трубе потрескивало, урчало...
Глеб Максимилианович, подавляя боль, отодвинулся со стулом, произнес, улыбаясь, окончательно сглаживая неловкость:
— Ну что? Кажется, нашей Комиссии удалось расшуровать первую топку?..
— Вот бы и остальные так! — заметил Борис Иванович Угримов, подбрасывая в печку скомканную газету.
В самом деле, сколько еще застывших топок в стране... Сколько людей, привыкших вставать по гудку, давно не слышат его! Сколько чистого — слишком чистого снега по заводским дворам... Все это ждет вмешательства, участия от них, сидящих в пустой комнате барской квартиры.
Сообща, дружно они потчевали «буржуйку» кто обрывком бечевы, кто обломком плинтуса, кто куском угля, подобранным на улице. А Графтио принес башмак без подошвы и с серьезным видом уверял, что по калорийности данный вид топлива превосходит бакинскую нефть. Башмак и впрямь разгорелся. В комнате стало вроде даже теплее.
Круг снял шляпу. Графтио откинул башлык на спинку стула. Глеб Максимилианович распахнул доху. Работа заспорилась. Быстро подобрали специалистов — составили комиссии для электрификации районов: Северного, Центрально-промышленного, Донецкого и Юга России, Уральского и Западно-Сибирского, Приволжского, Западного, Кавказского, Туркестанского.
Увлекшись, Глеб Максимилианович едва не забыл, что вскоре ему назначено быть у Ленина. Он поспешно извинился, уступил место заместителю, сбежал по лестнице, впрыгнул в авто.
Усатый шофер в перчатках-крагах, в валенках, с очками пилота на кожаном шлеме крутанул заводную рукоятку раз, другой — машина не отозвалась...
Пассажир нетерпеливо заерзал, но ничего не сказал, чтобы напрасно не дергать работавшего человека. Тот не уступил: налег еще, еще... Бабахнул взрыв, облако скипидарно-въедливой гари обволокло экипаж, напоминавший карету, и он заколыхался, затрясся, содрогаясь, как в лихорадке.
Пока выруливали меж сугробов и мусорных куч на Мясницкую, Глеб Максимилианович по привычке наделял сию самобеглую коляску подходящими прозвищами: «прощай, радость», «агония на колесах», «раздряга» — нет! — «храпучая раздряга»! Вот это подойдет.
Подпрыгивая, «храпучая раздряга» перевалила через трамвайные колеи — покатила к Лубянской площади, в сторону центра.
Истомленный одиночеством шофер вдохновенно извергал последнюю, главным образом, уголовную хронику, живописал, как:
— В Марьиной роще два знаменитых бандита прятались — Царев и Морозов. Полтыщи душ загубили! Окружили ихний дом, Царева ранили, а он все в начальника, в начальника палил — покуда не умер... А на Садовнической набережной, недалеко от вас, в доме один, на пятьсот восемьдесят пять тысяч добра вывезли!.. Доктора останавливают на Маросейке. «Мы, — говорят, — сотрудники МЧК». Дезертиры-рецидивисты... Извозчика ножом, сами на лошадь и скрылись...