«Послушайте! Есть же предел цинизму! Ведь вы не хуже меня знаете, что «торфушек» подбили на забастовку меньшевики».
— Допустим. И что же? Может быть, это доказывает, что одна-единственная районная станция поставлена у вас преотменно и действует бесперебойно, что не пущено в оборот прозвище «Электронеудача»?
«Это доказывает лишь то, что еще со Второго съезда вы не хотели и не хотите понимать простейшие вещи».
— А именно?
«То, например, что поняли рабочие, даже настроенные сочувственно к вам, их жены и дети, когда ночью встали в одну общую цепь и передавали друг другу ведра с водой, затоплявшей полуподвал распределительного устройства. Кстати, и «торфушки» потом во всем разобрались».
— К сожалению, ведрами не вычерпать из подвалов нашего бытия все то, чем вы его затопили под именем российского социализма! — не уступал Мартов, гарцуя по комнате на мешке.
Очки его угрожающе сверкали. Черная борода стала похожей на вороненый булат и готова была вот-вот обрушиться, как нож гильотины. Весь он был взъерошенный, жесткий, колючий, словно шишки, которыми то и дело запускал в собеседника.
«Вот! Опять! Прямо в глаз! — беззвучно негодовал Глеб Максимилианович. — О-ой! — Напрягся, стараясь повернуться, заслониться хотя бы подушкой, но руки не слушались, ноги словно налились свинцом. Он расслабился, изнемогал: — Ох!.. Странно вы, однако, доказываете непричастность вашей партии к саботажу. Совсем, как в том суде, где одна крестьянка требовала у другой возмещения за горшок, взятый у нее и возвращенный разбитым. Обвиняемая, если помните, возражала, что, во-первых, никакого горшка и в глаза не видела, во-вторых, она вернула его совершенно целым, а в-третьих, получила уже надтреснутым...»
— Остроумно! — Мартов опять усмехнулся. — Очень остроумно! — Навис, давя взглядом, не пуская подняться. — Люблю весельчаков, особливо ныне, когда турки заняли Карс, Ардаган, Батум! Английский флот обстреливает побережье Черного моря, и лорд Керзон требует прекратить ваше наступление на Врангеля, иначе — война с Британией. А пан Пилсудский не согласен ни на что, кроме границ семьсот семьдесят второго года, — решил оттяпать территорию с населением в тридцать миллионов человек, и войска его уже захватили Коростень, Житомир, Могилев-Подольский...
— сам себя перебил Мартов.
Но почему он поет? Почему у него столько голосов? — мужских и женских? Или это уже не он? А что же?
Черная борода затряслась, завертелась.
Где он? Лопнул? Растаял? Вместо него — крашеная дверь.
Глеб Максимилианович повернулся, протер глаза. Нет, не мерещится — вполне реальные голоса, с улицы, через кабинет, властно зовут:
Надо же! Разбудили автора его собственной песней... Поморщился недовольно, надвинул подушку на ухо. Что за галиматья, однако, лезет в голову? Мартов в облике Соловья-разбойника! Что это: приснилось или привиделось в полусне? Но вообще... Вообще, если б Мартов пришел сюда, разговор их был бы примерно таким же и обязательно о том же.
Опять голова чугунная, снова невыспавшийся, недовольный, разбитый, он умылся холодной водой, позавтракал, не обращая внимания на то, что поданы печеный картофель, яйцо и настоящая ватрушка — все, что он весьма и весьма ценил, несмотря на свою умеренность в еде.
Вышел на улицу в скверном расположении духа.
По Садовникам во всю ширь — колонной, с песнями — шагали москвичи. Но в отличие от прошлогоднего Первомая знамен и плакатов было совсем немного — несли лопаты, кирки, ломы. Даже тачки грохотали, подпрыгивая на ухабах и нарушая строй.
В голове колонны шагали музыканты. Начищенная медь полыхала на солнце, торжественно гремела «Интернационалом» на всю Москву.
Глеб Максимилианович догнал оркестр, приспособил шаг — пошел в ногу рядом с молодцеватым старательным барабанщиком.
Не доходя до моста, колонна свернула влево, к Пятницкой, а Глебу Максимилиановичу надо было в Кремль.
На повороте стоял разукрашенный агиттрамвай. Рыжий Петрушка в настоящей буденовке, высунувшись из окна, лихо выкрикивал:
— Польским белогвардейцам очень нравится наша земля — земля наших братьев украинцев и белорусов. Уважим панов? Дадим землицы?
— Дадим! — в один выдох отвечала толпа.