— Сколько?
— Три аршина!
— Правильно! — И тут же продемонстрировал, как это будет, проткнув настоящим красноармейским штыком тряпичного пана, из которого в толпу посыпались листовки.
Глеб Максимилианович улыбнулся залихватской наивности, с какой Петрушка одолел Пилсудского: «Если бы так легко и просто! Если бы...» — И зашагал дальше.
Всюду на захламленных, загроможденных дровяной щепой, корой, наносами берегах реки и Обводного канала, в лабиринте замоскворецких переулков, проездов, улиц реяли флаги, трудились тысячи людей. Крушили завалы на месте разобранных зимой домов. Расчищали дворы. Вскапывали землю. Выбирали из мусора кирпичи, кровельное железо, трубы — складывали аккуратными штабелями или грузили на подводы. Засыпали ямы, напоминавшие воронки от снарядов. Заделывали камнем выбоины мостовых. Усевшись в лодки и вооружившись баграми, ловили бревна, черневшие в мутной — еще со льдинками — полой воде. Женщины работали, стараясь опередить мужчин. Мальчишки и девчонки не уступали взрослым.
Навстречу по Москворецкому мосту, гуськом, с одним кучером ехали три подводы, нагруженные молодыми кленами.
Милиционер, шедший впереди Глеба Максимилиановича, вскинул голову:
— Куда?
— На Мытную. — Возница поправил мокрую рогожу, укрывавшую корни. — Шестьсот штук. Школяры сажают, едва успеваем подвозить. — И хлестнул головного битюга.
Общительный милиционер позволил Глебу Максимилиановичу нагнать себя и обернулся, явно рассчитывая на сочувствие:
— Никого в райкоме!
— Да что вы?
— И в Совете ни души. Все на заводе Михельсона.
— Неужели?
— И Калинин там Михал Иваныч. Встал за слесаря. Сам видел!
Словно подкрепляя его слова, доносились обрывки разговоров:
— В ЧК — только дежурный...
— Все на Николаевском вокзале...
— В Краснопресненском районе, слышь, восемьдесят тысяч вышло...
Глеб Максимилианович не воспринимал все это как упрек себе, нет: и он шел работать. Но что-то по-прежнему заботило его, угнетало. Тяжелый сон? Или война? Или то, что не успели подготовить план в два месяца, как хотели?
Да, в этот срок не вышло. Вот что самое неприятное.
Но ведь должны были подготовить общий, а общего, видно, быть не может. Работа показала: нужен только деловой, а значит, конкретный, иначе это не план. Север электрифицируется за счет богатых залежей торфа, Центр — то же самое, Югу дадут энергию вода Днепра и уголь Донбасса, Кавказу — нефть...
Настоящий план требует больше сил, больше времени. Нужны достоверные данные обо всем хозяйстве страны, об отдельных отраслях, экономических районах. А работать Комиссии ГОЭЛРО приходится в таких условиях, когда нет и простейших сведений: сколько, к примеру, воблы может вскормить Каспийское море и сколько гвоздей надо для одной нефтяной вышки в Баку.
До всего приходится самим доходить — «танцевать от печки», начинать на пустом месте, первый раз в истории.
И все же!..
В Кремле народу было полно. И работа шла вовсю. Курсанты в гимнастерках без ремней, служащие Совнаркома и ВЦИК очищали Ивановскую площадь и Драгунский плац, заваленные бревнами, кучами камня, обломками досок, жердей, повозок, остатками проволочных заграждений, памятных по семнадцатому году.
Возле распорядителя с красной повязкой на рукаве остановился Ленин.
Сразу бросалось в глаза, что снарядился он не для разговоров: рабочие ботинки, брюки, заправленные в толстые носки, поношенная, но крепкая куртка из грубого сукна, туго надвинутая фуражка. Он быстро наклонился, присел, ухватил длинную слегу за комлевую часть.
Комиссар кремлевских курсантов, ставший с ним в пару, старался оттеснить его к тонкому концу слеги, но Ильич рассердился:
— Товарищ Борисов! Вам и так приходится больше переносить тяжести, чем мне.
— Мне двадцать восемь, а вам... — комиссар осекся: всякий знает, что Ленину пятьдесят, неделю назад отмечали, зачем лишний раз напоминать?
— Вот вы и не спорьте со мной, раз я почти вдвое старше... Взяли! — сноровисто и легко Ильич взвалил слегу на плечо. — Двинулись! В ногу! В ногу!
Работа возбуждала его, нравилась ему. Даже с другой стороны площади было видно, как Борисов вздрагивал, смеясь в ответ на его шутки.
Солнце светило и грело на совесть. Оркестр наддавал и наддавал — то «Эй, ухнем!», то «Из-за острова на стрежень...», а то и «Вихри враждебные».
Когда все устали, курсанты накатили на слеги толстое бревно, повернули сухой стороной кверху:
— Присядьте, Владимир Ильич! — Окружили его, протянули сразу три кисета и кожаный портсигар.